Я так старательно спасал свою шкуру, у меня не было ни времени, ни душевных сил раздумывать, как же это Моггерхэнгер сумел мной воспользоваться, но перед тем, как я загремел, у него на стене, наверно, несколько месяцев висела громаднейшая схема, и на ней булавки с ярлычком «Каллен», он перекалывал их с места на место, пока я наконец не угодил в капкан, который он для меня расставил. Да, здорово он все подстроил, если б я не так его ненавидел, я б им восхитился. Ведь в тысяче случаев я мог бы поступить совсем не так, как он рассчитывал, но он слишком хорошо разбирался в людях вообще, и во мне в частности: всякий раз, когда я оказывался на распутье, я неизменно поворачивал, куда он хотел, а все потому, что он позаботился, чтоб мне казалось, так для меня выгодней. Он ловко расставил целую цепь капканов, я попался с первых же шагов и после этого вовсе перестал думать и остерегаться.
Я признал, что перевозил золото по поручению Джека Линингрейда, но что понятия не имел, насколько это серьезно. Мне помогли поверенные Смат и Бант, и только уже потом я узнал, кто им платил. Они пригласили опытного защитника старой школы, и он встал и сказал: Каллен, мол, человек хороший, хотя во многих отношениях наивный, и никогда не был замешан ни в каких беззаконных делах. Пускай их говорят сколько угодно, я слушал и улыбался про себя, но судья все равно пролаял — он бы дал мне не полтора года, а больше, да уж очень я глуп.
Когда меня взяли, я думал, мне припаяют десятку, потом, покуда шло следствие, стал надеяться на лучшее — чем дальше, тем меньшего наказания ждал, а разглагольствования защитника и того больше раздули мои надежды, и я уж думал: отделаюсь просто солидным штрафом.
Но мужчина еще не мужчина и не герой, раз он не отсидел в тюрьме, и мне предстояло обрести право на эту честь. Было о чем подумать, я, например, здорово удивился, когда увидел в суде мать — она свидетельствовала, какой я преданный и любящий сын. И уж вовсе обомлел я, когда вызвали свидетелем Джилберта Блэскина, «известного писателя, которого читают в лучших домах Англии», и он так стал расписывать, какой я хороший человек, я даже чуть сам не поверил. Послушать их, так выходило, будто до этой истории я жил совсем в другом мире, ну, прямо святой, каких поискать… а потом меня безжалостно сбросили с этих высот на грязную землю: поднялся старый сладкоречивый гад и объявил приговор — полтора года тюрьмы. Меня уж такое одолело бешенство и отчаяние — опомнился я только недели через три, и тут оказалось, я уже привык к тюрьме. Словно попал в какую-то новую страну и, покуда спал, обжился в ней.
Однажды ко мне пришли посетители, я бросил уборку, и меня повели на свидание, а с кем, я не знал. За двойным стеклом с проволочной сеткой внутри стояла мать с Джилбертом Блэскином. Я подался вперед, но ничего не сказал. Они сквозь стекло всматривались в меня, а я все не мог понять, чего они глядят и почему это они оказались здесь вместе. По обе стороны вдоль всей загородки заключенные и посетители перекликались, делали друг другу знаки, я увидел, мать шевелит губами, и только теперь сообразил: она чего-то там говорит, а мне не слыхать. Джилберт улыбнулся, поднял руку, даже не потрудился заговорить. Я тоже улыбнулся, вытянул голову и чихнул.
Они хотели мне что-то сказать, но уж, наверно, все это пустяки, ведь самое важное, чудовищное, подавляющее — что я сижу тут взаперти, за решеткой, будто обезьяна в дождливый день. Блэскин был в мягкой фетровой шляпе, выглядел он здоровым и бодрым, как никогда. Мать тоже надела шляпу, лицом и фигурой она была как раз ему под пару. Она даже немного пополнела.
До меня слабо донесся ее голос, но слов было не разобрать. Свидание затянулось. Я мог понять, почему пришла мать, ну а Блэскин-то тут при чем? Он наклонился как мог ближе к стеклу, приставил руки рупором ко рту и что-то заорал. И по его лицу, и по взволнованному лицу матери я понял, что-то он говорит очень для них важное, и вслушивался изо всех сил. Но все равно не разобрал ни слова, и он сделал еще одну попытку. Усилием воли я одолел свою непонятливость, за стенами тюрьмы для этого вовсе не понадобилось бы никаких усилий. Слова донеслись будто со дна морского:
— На прошлой неделе мы поженились!
Это был удар в самое сердце, но, может, того-то мне и не хватало — он пришелся как раз туда, куда надо. Я громко повторил слова Блэскина, услыхать их мои посетители не могли, но прочли по губам, и оба засмеялись, помахали мне, поцеловались, взялись за руки — в общем, все ясно. Даже показали мне кольца. Потом я узнал — после того, как я побывал у Джилберта на квартире возле Слоун-сквер, он поехал в Ноттингем, разыскал мою мать и обхаживал ее до тех пор, покуда она не согласилась выйти за него замуж. С тех пор как они меня навестили, я стал замечать, что делается вокруг, стал осваиваться в этом новом мире, так что вроде наше свидание все-таки пошло мне на пользу.
Однажды во время прогулки по тюремному двору мимо проплыло хорошо знакомое лицо — это был Стэнли. Потом мы с ним заговорили.
— Меня перевезли сюда из Централки, — сказал он.
— Понятно. Может, тебя ко мне нарочно подослали, чтоб ты стучал, так я ничего не знаю.
Он теперь был мордастый, а двух передних зубов не хватало. Он улыбнулся и сразу уж такой стал жалкий, хуже, чем когда я его видел в последний раз.
— Вон как! — фыркнул он. — Похоже, твою доверчивость корова языком слизнула, а?
— А ты поосторожней: будешь язвить, не выйдешь отсюда живым.
Эти мои слова его утихомирили, тогда и я тоже остыл.
— Меня сцапали в аэропорту, ты, может, еще не знаешь. Я хотел увезти пять брусков в Женеву, да эта сволочь Моггерхэнгер так все подстроил — меня уже поджидали. А Моггерхэнгеру, верно, ты сказал, хотел со мной сквитаться, ты ж думал, это я виноват, что схватили Коттапилли и Пиндарри, ну и Рэймеджа, само собой… а с чего бы я стал на них стучать, какая мне выгода? И вообще, только я вырвался из вашего логова, меня тут же и замели. Я хотел свезти это золото в Женеву для пользы фирмы, а кто оценил мою преданность делу, черт подери? Я даже поспел на аэродром к своему самолету. Потому и из штаб-квартиры так сразу смылся. Вижу, Моггерхэнгер ранен, стало быть, думаю, наша взяла. А гляди, чем для нас дело кончилось. Теперь все мы, черт подери, угодили в железную клетку.
Сам не знаю, для кого я разводил благородное негодование и выставлялся в наилучшем свете, так что под конец засмеялся и замолчал.
Шли дни, недели, и я понемногу узнал от Стэнли все остальное: Джек Линингрейд — это знали все, кроме меня, — вовсе не был паралитик, а руководил операциями из своей железной клетки, просто чтоб всех дурачить. В этом его железном колпаке полно было всяких радио- и электронных устройств, вот только о вторжении Моггерхэнгера в тот последний день они, на его беду, не предупредили. А может, и предупреждали, да он слишком был занят мной, не заметил. Когда я удрал, схватка еще продолжалась и Стэнли вместе с Джеком Линингрейдом, отбиваясь, вырвались из дома, а все картотеки и часть золота достались Моггерхэнгеру — он-то уж, наверно, был доволен этим днем. Полиция никого и ничего в квартире не застала: у подъезда Моггерхэнгера поджидали две машины, и он успел погрузить в них все улики и всю добычу.
Стэнли и Джек Линингрейд укрылись на тайной квартире в районе Хайгейта, но уже через час полиция их окружила. Все же им удалось выскользнуть из сети, и Стэнли прорвался к машине. Но только дал газ, их засекли, и синяя мигалка повисла у них на хвосте. Стэнли попался, а Джек Линингрейд улизнул, и уже сколько месяцев прошло, а о нем ни слуху ни духу — наверно, уехал в Канаду. Без своей брони — хоть она и служила ему долгое время верой и правдой — он оказался очень даже подвижен и неуловим. Похоже, он опять наденет какую-нибудь личину и еще поработает.
Хуже всех пришлось Стэнли — его закатали на четыре года. Я изо всех сил старался держаться от него подальше, но как-то он все ж подкрался ко мне сзади и хотел долбануть меня кулаком по голове. Удар был бы зубодробительный, только он не сработал: я успел увернуться и сразу сам ему вдарил, да не один раз — отдубасил за милую душу. В наказание меня лишили возможности выйти раньше срока, пришлось отсидеть все полтора года. Этой дракой я заслужил уважение здешних буянов, но толку от этого было чуть.
Меня несколько раз навещала Бриджит, говорила — она меня ждет, прижимала к решетке фото Смога, чтоб я видел, какой он стал здоровый и крепкий. Поначалу она была мне до лампочки, все и всех заслоняла Полли Моггерхэнгер. Я изнывал по ней: вот она, моя единственная великая любовь! Как выйду на волю, сразу кинусь к ней! Я понимал — она нипочем не станет меня ждать, а если б узнала про мои мысли о ней, очень бы весело смеялась, другими словами, нам больше вместе не бывать… но от этого я видел ее еще ясней, она становилась такой близкой, я даже в страхе просыпался по ночам, мне казалось, она тут, в камере, и сейчас тронет меня за руку. Так оно и продолжалось, я изрядно вымотался — слишком много душевных сил уходило на то, чтоб сохранять ее перед глазами, под конец я совсем скис, пал духом и образ ее понемногу выцвел. И уж так стало пусто внутри, лучше не вспоминать… но когда я оклемался, место Полли заняла Бриджит — и уже навсегда.
