— Давай проедем через Эль-Биар, — сказал Башир шоферу.
— Поедем куда хочешь, хоть в центральный полицейский комиссариат, если это тебе улыбается.
— У меня дело в Эль-Биаре… Минут на пять.
— Да оставайся хоть на всю ночь. Мне-то что.
Башир никогда не видел подобного скопления машин. Половина из автомобилей были военные.
— Неужели кто-нибудь может заметить нас в такой неразберихе?
— Да они все до одного шпики, — сказал шофер.
Башир попросил его остановиться подальше от дома. К этому времени Клод обычно уже возвращалась домой…
Улица почти не изменилась. Те же витрины, да и лица все те же. На стенах ярко-красные или черные надписи: «От Дюнкерка до Таманрасета Франция не дремлет», «Средиземное море пересекает Францию», «Франция созидает — феллага разрушает», «Франция здесь останется».
Окна его квартиры были закрыты. Он огляделся по сторонам — нет, никто не обращал на него внимания. Он вошел в подъезд, поднялся на второй этаж, позвонил. Никого! Он ждал, что сосед, страховой агент, выйдет на площадку, но в щели под дверью света не было, и ничего не было слышно.
Башир снова спустился вниз. В подъезде на почтовом ящике все еще была его фамилия, а рядом — имя Клод. Он открыл ящик. Счета за воду, за электричество, медицинские проспекты, листовки, распространяемые французской армией, и два письма, только два!
Первое было от Клод.
«Не знаю, когда ты вернешься в эту квартиру и вернешься ли вообще. Во всяком случае, я проживу здесь не больше недели, иначе просто сойду с ума. Дом этот полон привидений, но еще больший ужас внушают мне призраки из плоти и крови. Хотя нет, не ужас! Скорее… Ну, как тебе сказать? Омерзение. Если они вскроют и прочтут это — наплевать. Не знаю, нужно ли говорить тебе „прощай“, ты не любишь громких слов, как ты их называешь… Так вот: я, конечно, буду в Париже. Если останется еще хоть один пароход или самолет, на котором вы будете приезжать из-за моря, когда станете независимыми, найди мой адрес в справочнике (а то ведь ты все равно забудешь), там он есть…»
Другое письмо было от Рамдана.
«Готов спорить, что ты все еще ищешь и все еще не нашел… что семилетие слез ручьями, смертей навалом, героизма в эпическом стиле, пыток, исчерпавших весь запас страдания и эпитетов к нему, семилетие экзальтации, достигшей последнего предела человеческих сил, ничему тебя не научило. Ты по-прежнему ищешь рай среди звезд и ангелов. А его на глазах у тебя день за днем возводят люди, у которых только и есть что упрямая надежда, руки в мозолях, безумный взгляд и твердый расчет. Брось искать: ты из тех, для кого нет рая, кроме потерянного. И не говори, что это такой же неисправимый дефект твоего организма, как у другого культя вместо руки или чахотка. Теперь уж почти не осталось болезней, от которых, если захотеть, нельзя было бы вылечиться (и это говорю я…), и, уж коли лошадиная доза проглоченного тобой лекарства не вылечила тебя от этой хвори, значит, то, что для нас — яд, для тебя — яство. Смирись и задай себе этот вопрос, даже если подобное предположение и кажется тебе оскорбительным. Ты задыхался при старом порядке, но, поскольку ты все-таки дышал, хоть и с большим трудом, твои легкие приспособились к этому воздуху, и, как алкоголик, который знает, что каждый день, каждый новый глоток приближает его к смерти, но который, как только его лишают спиртного, становится невменяемым, так и ты уже не можешь существовать ни в прежней отравленной атмосфере, ни вне ее. Нервы твои и сосуды, твои порывы и гордость отмирали по мере того, как сужалось дарованное тебе пространство. Желания твои ограничены длиной цепи, на которую ты посажен, ты любишь укрощенным сердцем, небо твое — это убогий грязно-голубой горизонт, но и до него тебя уже не могут донести твои изломанные крылья. Тебя уже не огорчает, что от мечты твоей остались только клочья, ты говоришь себе, что тебя одолевают сомнения, что ты к чему-то стремишься, а вдруг это всего-навсего бессилие, эгоизм или изношенность? А? Что тогда?
Потому что в конечном счете… на все вопросы, которые могут у тебя возникнуть, Маркс уже ответил… Ладно! Так и быть. Уволю тебя от еще одной лекции по марксизму, я так часто и много говорил тебе о нем, что ты должен уже знать его наизусть!
Ах да, еще одна деталь… Вот уже два месяца, как я в лазарете… Доктор и сестры очень милы и очень стараются скрыть от меня, что скоро мне конец… Очень скоро!.. Ну да я ведь знал, что не дотяну до конца… Это было бы слишком хорошо!.. Итак, я ее не увижу, вашу Независимость… Но я ухожу с ее образом в сердце… и оставляю тебя здесь. Быть тебе моим душеприказчиком. Оставляю тебе мою ярость, мою изуродованную — несправедливо — волю, мое требование построить наконец Город Людей… Если ты предашь меня, ты будешь просто подонком… Жаль, что я не верю в потустороннюю жизнь, обещанную твоими марабутами: я бы дождался там тебя и потребовал бы отчета… Отцу моему объясни, что, если его род умрет вместе со мной, это не самое главное… Главное — это то, ради чего я умираю… Ну да ладно, больше не могу. Буквы плывут перед глазами… Что ж, прощай, Башир!
P. S. Я попрошу у властей лагеря пропустить это письмо. Оно последнее. На те восемь, что я послал тебе до этого, ты не ответил! Привет!»
— Быстро ты обернулся! — сказал шофер.
— Дело-то было пустячное!..
Гараж находился на опушке леса Бузареа, над зловонным скопищем грязных лачуг. Башир посмотрел вниз: куски ржавого железа, кактусы, тряпки, покоробившиеся доски, обрывки картона и редко — целые стены из камня. Какие-то живые лохмотья двигались вниз и вверх по тропинкам, залитым нечистотами. Откуда-то со дна оврага доносились голоса людей. И как они там до сих пор не задохнулись! Такое и буйно помешанному архитектору не приснится!
Владелец гаража следил за взглядом Башира.
— Вот так и живут!
— Просто невероятно.
Тот показал рукой на дно оврага:
— Нищие! Вот она, армия Революции.
Он отвел Башира в заднюю часть гаража.
— Сюда французы обычно не заглядывают. Доживем до завтра — познакомлю тебя с братом, он проводит тебя дальше.
Голос у владельца гаража был ровный, безучастный. Казалось, он приспособился и к жизни, и к ходившей рядом смерти и одинаково равнодушным тоном говорил: «Когда они меня возьмут» или «Когда победит революция». Впрочем, Баширу и раньше подумалось, что не только дома в этом городе, но и люди здорово изменились: одни как-то осели, сошли на нет, иные же — а их было больше — достигли опасной точки крайнего возбуждения.
Всю ночь Башир не сомкнул глаз. На рассвете, как только кончился комендантский час, он вышел и направился вдоль изгороди из кактусов — помойки и отхожего места для части населения бидонвиля. Он шагал по грунтовой, изрытой ухабами дороге, почти не видя ее слипавшимися после бессонной ночи глазами. Первую бронемашину он заметил, лишь когда путь ему преградили огромные колеса, над которыми торчали два ствола спаренного пулемета. Вначале он увидел даже только дыры на срезах стволов. И уже потом все остальное: массивную машину, красный берет пара, державшегося за обе рукоятки пулемета, других пара, неподвижно застывших рядом с ним, — наверно, его помощников, — набитую патронную ленту, гладкую и волнистую, назад не повернешь: это сразу покажется подозрительным.
Башир старался не смотреть на пара. И в то же время он видел теперь все, что происходило на дороге. На всем протяжении ее, извиваясь по дну оврага, расположилась длинная колонна бронемашин. На склонах оврага, за каждым деревом, за каждым кустом, возле каждой лачуги, даже на ветвях деревьев — всюду пара в красных и зеленых беретах. Тут же мелькнула мысль: «Надо смываться отсюда и предупредить остальных».
И все-таки он продолжал идти вниз по склону. За кактусами тоже мелькали красные береты. Своими тяжелыми башмаками парашютисты давили мясистые лапы кактусов, скользили по растекавшейся жиже, и она облепляла их кожаные гетры. Пара в зеленых беретах держали на коротких поводках немецких овчарок.
— Сюда! — Башир замер, чувствуя, как ему сдавило горло. Обернулся: окликали не его, собаку. Он перевел дух.
Там, где тропинка кончалась, солдат не было. Башир внимательно огляделся вокруг. Никого! Он еще некоторое время заставлял себя идти медленно, потом бросился бегом вверх по тропинке, что вела на шоссе. Он был уже почти на самом верху, когда вдруг увидел нестройную толпу демонстрантов, спускавшихся оттуда. Ни крика не долетало до него, ни слова. Лишь дробный топот ног — босых, в сандалиях, в изношенных ботинках — по булыжной мостовой. Они шли, тесно прижавшись друг к другу, рубище к рубищу: так шествуют бараны, руно к руну, по долгой дороге с дальнего Юга на рынок в Мэзон-Каре и оттуда на бойню.
