— Хе, хе, хе, — рассмеялся отец своим шолом-алейхемовским смешком, но Лея сжала веки и губы и не поддержала его. — А этот сирота вырос, — продолжал отец, — и стал богатым купцом, и однажды, когда он приплыл по своим делам на остров Мальту, кого он увидел? Свою старую мать, которая была одета в лохмотья и шарила в портовом мусоре в поисках объедков. — Он выждал минуту и, несколько разочарованный молчанием окружающих, сам задал себе вопрос, который должен был задать ему «Слушатель», будь он таким же внимательным и понятливым, как «Читатель»: — Как же он узнал, что это его мать? — Лея молча дрожала. — Потому что у нее на каждой руке было по шесть пальцев, дурной знак! — торжествующе выкрикнул отец в ответ на собственный вопрос. — И этот знак появился у нее потому, что, когда она еще была во чреве матери, ее отец вошел на женскую половину ашкеназской синагоги в самый разгар Кол-Нидрей.
— Ты уберешь от меня их обоих, ты слышишь? — сказала Лея Якову. — Эту свою тетку и этого своего папашу.
— Что на тебя нашло? — спросил Яков. — Женщина вот-вот лопнет от молока, а наш ребенок сосет из бутылки. Что случится, если она его покормит?
— Из-за нее у меня пропало молоко! — швырнула ему Лея.
Биньямин вырос и был отнят от груди, но тело Леи налилось враждебностью, и, когда она расчесывала волосы, ее гребень разбрызгивал синие молнии. Яков смотрел на нее, и его колени подгибались в желании преклониться.
— Это была большая ошибка, — сказал он мне. — Шену Апари была права, я любил ее неправильно.
Леины пальцы с силой зарывались в распущенные косы. «Иди сюда, Биньямин», — говорили ее глаза сквозь завесу волос. Но Яков обхватывал сына мягкими оковами своих рук и отвечал:
— Мы, парни, просто посидим здесь и посмотрим.
— Я хочу к маме, — протестовал Биньямин, поначалу капризно, словно то была игра, потом с возмущением, а под конец с детским гневом, который все нарастал, пока не перешел вдруг в тот сердитый плач унижения и беспомощности, которым плачут похищенные пекари.
Но Яков не ослаблял свою хватку.
— Ша… ша… Биньямико, — успокаивал он. — Лучше посмотри, как мама причесывается.
— Я здесь, Биньямин, я здесь, — сказала Лея. — Чего ты хочешь от него, Яков? Почему ты держишь его так? Почему ты его так называешь?
— Как — так? — спросил Яков, но замок своих рук не открыл.
В полях цвел дикий лук, упрямо продолжая очерчивать наделы, хозяева которых давно уже умерли; стрижи выкрикивали осенние вести; и сердце брата ширилось и трепетало. В эту пору он стал часто уходить в поля и там ждать. Он шагал, пиная ногами шары сухих колючек, что теперь уже с легкостью отрывались от земли и катились по полю с любым порывом ветра, и растирал между пальцами комья земли тем крестьянским жестом, который усвоил за год, проведенный в Галилее. Подобно вавилонскому звездочету, он прикрывал ладонью глаза, наблюдал полет ворон, толковал цвет листьев и выжидал прихода первых дождевых туч. И когда они наконец появились, его охватило то беспокойство, которое в тела других мужчин просачивается только весной.
Через несколько дней небеса набрякли дождем. Словно одержимый, Яков лихорадочно вытаскивал во двор ведра и тазы и расставлял их под водостоками. Едва дождавшись, пока они заполнятся дождевой водой, он втащил их в дом. Биньямин тотчас бросился к матери и прижался к ее ногам, как будто охваченный смутным страхом.
Натужные стоны и шелест волос, детский плач и шум дождя поднимались из письма, которое послала мне Лея. Они слышались все разом, не сливаясь друг с другом. Примус под большим тазом раскалился до багровой синевы, Яков разостлал на полу пекарни большие полотенца и с деспотической неотступностью просителей позвал:
— Иди, Лалка, иди же!
Дрожь в голосе и в ампутированном пальце выдали его возбуждение и заставили сжаться Леино сердце. Он вырвал Биньямина из ее рук и швырнул ее на колени с такой силой, что она упала на четвереньки над тазом.
Наклонившись над ее спиной — ее бедра между его расставленными ногами, его колени вонзаются ей в ребра, как шпоры, — он полоскал ее астартовы пряди в мягкой душистой воде. Тогда он еще не знал, что дождевая вода отравит ее тело, что ее плоть остынет, что блеск ее волос потускнеет от траурного пепла. И по мере того, как приближалась и суровела зима и кончался и умирал Таммуз, ее душа тоже погружалась во мрак. Осенние птицы насмешливо кричали над ней, тучи окутывали ее своей печалью, луковицы жасмина протягивали к ней из земли свои ядовитые руки мертвяков. Она была женщиной солнца и лета. Сразу же после того мытья волос зима поразила ее посиневшими губами, побелевшим горлом и красными цветами стужи на ладонях. «Давай играть, — писала она мне в те дни, — будто я — принцесса в башне, а ты решишь, кто ты».
Биньямин стоял сбоку и рыдал все то время, пока его отец боролся с матерью, окунал ее голову в воду и мыл волосы. «Но в чем дело? Что произошло?» — услышал я крик. Я вышел из своей комнаты в коридор, прошел вдоль белой линии и увидел, как он с упорством отчаяния стучится в ее закрытую дверь. «Почему? Что я тебе сделал, чтобы заслужить такое?»
Ты не веришь мне. Ты тоже мне не веришь. «Почему ты не поехал на похороны матери?» Глупый, докучливый, повторяющийся вопрос. А что, на все остальные вопросы я уже ответил? Причину горькой судьбы тии Дудуч уже назвал? И действительно ли отец отравил гуся, как полагает Яков? А что общего между Касторпом и Гумбертом, между Надей и Мартой, я уже сформулировал? А кто эти Черные Татары? И чем согрешил Черниховский перед Мириам? Мы ведь даже не знаем, кто она такая. Странно все это. Люди требуют от написанного того, чего нет среди видимого. От книг они требуют большей логики и последовательности, чем от самой жизни. Гляди, примерно через полгода после смерти матери в поселок заявился старый зеленый грузовик, выгрузил рядом с главной дорогой большой деревянный контейнер и исчез. Деревенские дети бросились к контейнеру, услышали раздающиеся внутри звуки и в испуге отбежали. Потом, однако, набрались смелости, снова приблизились и начали швырять в него камни, пока одна из досок не сдвинулась, пропустив ладонь, которая выглянула наружу, пощупала воздух и потянула за собой руку, плечо и женщину. Дети испугались и притихли, глядя издали, как она усаживается на землю, чихает и греется на солнце. Потом женщина забралась обратно в контейнер, а ночью пришла в пекарню.
Ты, с твоим малодушием и упрямством, этакий идейный Ганс Бринкер, наверняка поспешишь заявить, что это происшествие, выдумано оно или реально, никак не вписывается в излагаемую здесь историю. А я отвечу, что «нет большего нахальства, чем попытка маленького пресмыкающегося найти оплошности в какой-либо части произведения, еще не поняв, как она вписывается в целое». Яков, стоявший в яме перед зевом печи, не увидел гостью, потому что дверь была у него за спиной, но печная тяга донесла до него острый запах чужого тела, который пролетел мимо, словно горьковатое дыхание хризантем, и втянулся в трубу. Он неторопливо повернулся, оперся на стенки ямы и увидел изможденную и на вид опустившуюся, но очень миловидную женщину примерно своего возраста, которая смотрела на него испытующим взглядом. Он уже собрался было спросить, что ей нужно, но тут глаза женщины, будто не найдя желаемого, оторвались от него, миновали Ицика, Шимона и нашего отца и остановились на Иошуа Идельмане, который стоял в своих дурацких трусах и кроил тесто. Женщина подошла к нему, схватила за обе руки хозяйским и одновременно умоляющим жестом и сказала ему что-то на идише таким тоном, который наводил на мысль, что они знают друг друга всю свою жизнь. Потом она расстелила кусок ослепительно белой ткани, которую принесла с собой, и Идельман положил на эту тряпку буханку хлеба. Женщина запеленала и закутала буханку и вышла, неся ее обеими руками и прижимая к своим тощим грудям.
— Что она тебе сказала? — спросил Яков.
— Это женщина из Катастрофы, — сказал Идельман и заправил вывалившиеся яйца. — Она сказала, что почувствовала запах хлеба она почувствовала, и не смогла не зайти.
— В следующий раз попроси разрешения, если захочешь дарить наш хлеб, — сказал Яков.
Женщину из Катастрофы звали Хадасса Тедеско. Каждую ночь она приходила в пекарню, и Иошуа, который с той недели начал надевать рабочие брюки, давал ей буханку, цена которой вычиталась из его зарплаты. Хадасса не ела хлеб прямо в пекарне, а всегда заворачивала его в белую пеленку и уносила в контейнер.
— Я согласна, — сказала она Иошуа, когда он протянул ей сто семьдесят вторую буханку и попросил ее руки, — но знай, что я принесу тебе только дочерей.
Медленно дом привыкает к смерти любви,
Как привыкает дерево к печали осеннего листопада,
Как поле — к мертвым каркасам сухих кустов.
Облако унесется на крыльях горького ветра,
А осень — с криком стрижей.
(В оригинале сказано «посвист ласточек», но я позволил себе эту маленькую вольность выдумщиков и переводчиков. Кстати, вопреки твоим предположениям, я не перестал здесь писать. Сейчас, например, я развлекаюсь сочинением сказки о белой линии, которую начертил для отца на полу, и о ее возможных последствиях, а две недели назад закончил рассказ о моем брате и его маленьком сыне. Я начал его на веранде и кончил на квартире Роми в Тель-Авиве, потому что Яков, мой подозрительный и любопытный братец, все время подкрадывался и заглядывал через мое плечо.)
