– Оставьте себе, – сказал я. – Вы же его семья.
– Вы тоже, отче.
Когда она ушла, я сел у могилы Шэя.
– И все? – вслух поинтересовался я. – И вот этого я должен был ждать?
Внутри оказался набор инструментов и три пачки жевательной резинки.
«У него была одна пластинка! – услышал я снова слова Люсиуса, – но ее хватило на всех».
Кроме этого там лежал лишь небольшой плоский предмет в газетной обертке. Типографская краска слезла много лет назад, бумага пожелтела. Внутри же скрывалось то, от чего у меня перехватило дыхание.
Это была фотография, которую у меня украли из общежития много лет назад. Та фотография, на которой мы с дедом хвалились уловом.
Зачем он забрал эту вещь, не имевшую никакой ценности для постороннего человека? Я коснулся дедушкиного лица большим пальцем и вспомнил, как Шэй рассказывал о своем вымышленном деде – о том деде, которого он придумал по моей фотографии. Может, он забрал ее как подтверждение всего, чего он был лишен? Может, он часами смотрел на нее, завидуя мне всей душой?
Я вспомнил кое-что еще: фотографию украли до того, как меня выбрали одним из присяжных. Я покачал головой, не в силах в это поверить. Вполне возможно, что Шэй узнал меня, увидев в зале суда. Вполне возможно, что он узнал меня вновь, когда я впервые пришел к нему в тюрьму. Вполне возможно, что все это время он меня разыгрывал.
Я задумчиво мял газетный листок, в который было обернуто фото, когда вдруг осознал, что это вовсе не газета. Слишком плотная бумага, да и другой формат. Это была страница, вырванная из книги. В верхнем поле я прочел: «Библиотека Наг-Хаммади», крохотным шрифтом. «Евангелие от Фомы», впервые опубликованное в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году. Я провел пальцем по знакомым изречениям.
И он сказал: Тот, кто обретает истолкование этих слов, не вкусит смерти. Иисус сказал: и те, которые мертвы, не живы, и те, которые живы, не умрут.
Иисус сказал: не лги.
Иисус сказал.
И это же сказал Шэй. У него было достаточно времени, чтобы запомнить одну страницу.
Снедаемый разочарованием, я разорвал ее в клочья и швырнул на землю. Я злился на Шэя; злился на самого себя. Я уткнулся лицом в ладони – и почувствовал легкое дуновение ветра. Конфетти слов разлетелось во все стороны.
Я побежал за ними. Когда они натыкались на надгробия, я ловил их и засовывал в карманы. Выпутывал их из сорняков, разросшихся по краям кладбища. За одним фрагментом я гнался до самой стоянки.
Иногда мы видим лишь то, что хотим видеть, но не замечаем того, что прямо перед глазами.
А иногда мы вообще ничего не видим.
Я собрал все клочки бумаги и зарыл их в неглубокой ямке под букетом лилий. Я представил, как пожелтевшая бумага гниет под дождем, впитывается в землю и буреет под зимним снегом. Интересно, что вырастет здесь следующей весной?
Жизнь можно прожить лишь двумя способами.
Первый – как будто чудес не бывает.
Второй – как будто чудесно все.
Альберт ЭйнштейнЗа последние три недели я сильно изменилась. Со стороны это не заметно; даже я сама не заметила бы перемен, глядя на себя в зеркало. Описать это я могу только так – и приготовьтесь, это будет странное описание: это похоже на волны. Они набегают на меня – и даже если вокруг куча людей, мне становится очень одиноко. И даже если я делаю все, что захочу, я начинаю плакать.
Мама говорит, что эмоции не передаются с пересаженным сердцем. Говорит, что хватит называть сердце «его» и пора начать называть его «мое». А это довольно сложно – особенно если учесть, сколько лекарств приходится пить, чтобы мои клетки не прогнали этого чужака из тела. Как в том старом ужастике, где в женщине поселился пришелец. Я постоянно пью коктейль из таблеток, чтобы организм продолжал функционировать. Никто не знает, как долго мне удастся обманывать свое тело.
Я это представляю так: или победит мое тело и сердце будет отторгнуто – или победа будет за мной.
И тогда я стану тем, кем был он.
Мама говорит, что я справлюсь, но для этого нужно пить еще какие-то таблетки и ходить к психоаналитику дважды в неделю. Я киваю и притворяюсь, будто верю ей. Она сейчас такая счастливая… Но ее счастье – как сахарный узор: дунешь, и все пойдет наперекосяк.
Я вам одно скажу: приятно вернуться домой. Приятно, когда тебя не бьет молнией по три-четыре раза в день. И когда не теряешь сознание и не приходишь потом в себя, не понимая, что стряслось. И ходить по лестнице очень приятно, когда можешь сама шагать наверх, и не нужно останавливаться на полпути, и никто не тащит тебя на руках.
– Клэр? – зовет меня мама. – Ты не спишь?
Сегодня у нас будут гости. Какая-то женщина, которую я не знаю, зато она меня вроде бы знает. Это сестра того мужчины, который отдал мне свое сердце; она проведывала меня в больнице, пока я лежала в отключке. Мне очень не хочется с ней разговаривать. Она, наверное, расплачется (я бы на ее месте расплакалась) и будет меня рассматривать, пока не найдет хоть что-то, что напомнит ей брата. Или хотя бы пока не убедит себя, что она это нашла.
– Иду! – крикнула я.
Я двадцать минут простояла перед зеркалом голая. Шрам, который еще не до конца зажил, похож на рот какого-то злодея. Каждый раз, когда я на него смотрю, я представляю, что он кричит.
Я приклеиваю на место бинт, который трогать нельзя, но, если мама не видит, я его снимаю. Набрасываю рубашку и смотрю на Дадли.
– Эй, лентяй! Проснись и пой.
Но пес почему-то не двигается.
Я молча смотрю на него, хотя уже понимаю, что случилось. Однажды мама рассказывала мне, что во время пересадки перерезают проводок, который соединяет мозг и сердце (о, моя мама знает кучу прикольных историй о сердечных заболеваниях). А это значит, что нам требуется больше времени, чтобы среагировать в стрессовой ситуации. Нам нужно ждать, пока бахнет адреналин.
Вы, может, подумаете: «О, здорово. Всегда спокойный».
Или: «Как интересно – и новое сердце, и чувства замедляются!»
А потом – ба-бах! И пошел адреналин. Я падаю на колени перед псом. Я боюсь к нему притронуться. Я видела смерть вблизи, я не хочу ее больше видеть.
Из моих глаз уже текут слезы. Сбегая по щекам, они капают мне в рот. У потерь всегда соленый вкус. Я склоняюсь над своим старым милым псом.
– Дадли, – говорю я. – Давай же.
Но когда я поднимаю его на руки и прижимаюсь ухом к ребрам, он холодный и неподвижный, он не дышит.
– Нет, – шепчу я, а потом кричу это слово.
Мама вихрем взлетает по лестнице.
Она стоит в дверном проеме, и глаза ее распахнуты от ужаса.
– Клэр? Что случилось?!
Я лишь мотаю головой. Я ничего не могу ей сказать. Потому что пес вдруг вздрагивает у меня на руках. И я ощущаю, как снова начинает биться его сердце.
Перевод Н. М. Демуровой.
Дэвид Леттерман – американский комик, ведущий популярного ноч ного ток-шоу.
Евангелие от Матфея, глава 5, стих 29. – Здесь и далее примеч. пер.
Алтарная часть храма.
Американское общество по защите гражданских свобод.
Отсылка к популярному комиксу «Бэтмэн и Робин» (robin в переводе с английского – «малиновка»).
Зашифрованная аббревиатура ACLU – American Civil Liberties Union (no цифрам телефонных кнопок, на которых пишут эти буквы).
Культовый триллер Стивена Кинга.
Крэш намекает на популярный роман Стивена Кинга, в котором один заключенный также обладал паранормальными способностями.
Американская поп-певица, известная своим нетерпимым отношением к гомосексуалистам.
Названия различных противовирусных лекарственных средств
Иоанн 12:44
Матфей 25:35
Матфей 25:40
Имеется в виду убийство Авраама Линкольна, произошедшее в театре.
Служба обеспечения донорскими органами.
Имена американских серийных убийц.
Лука 4:18.
Персонаж популярной серии романов Томаса Хэрриса, в частности, «Молчание ягнят». Серийный убийца-каннибал.
