— И тебя с днем рождения, мама, — сказала она.
Шли послеполуденные часы. На подъездной дорожке Гарри давал Бену и Джамалю уроки вождения. Вилл и Зои сидели, наблюдая за ними, на передней лужайке. Сьюзен придумала для себя занятие — перебирала в подвале старые бумаги, пытаясь найти дневник, который вела в старших классах школы. Кассандра, сегодня куда более тихая, чем когда-либо на памяти Мэри, лежала в шезлонге на заднем патио, завернувшись в простыню и подставив острое бледное лицо солнцу, — совершенно как отогревающаяся на курорте светская дама давних времен. Наступал теплый майский вечер, полный шелеста пышной зелени и аромата доживающей последние дни сирени.
Мэри возилась на кухне, одиноко занимаясь приготовлением обеда, — она сама настояла на этом одиночестве, которым дорожила и на которое туманно негодовала. Она обжарила лук, поставила вариться картошку. Ее окружала давно ставшая привычной кухня. Мэри достала из холодильника пачку масла, взглянув заодно на торт, убранный ею на нижнюю полку, чтобы он не попался на глаза Зои. Прекрасный получился торт. И обед получится хороший. Она закрыла дверцу холодильника и теперь стояла, просто стояла с пачкой масла в руке. Торт покоился в холодильнике, совершенный, в темной прохладе. А Мэри обнаружила, что не может произвести следующее необходимое действие, не может прикоснуться к чему бы то ни было из находящегося в кухне. Она оглядывала эту комнату, словно та была лишь дубликатом кухни, выставленным в музее под стеклом. Смотрела на снопы пшеницы на обоях. На медные формочки и трехъярусную проволочную корзинку с грушами и зелеными яблоками. На шипящую кастрюлю с картошкой. Совершенно безупречное изображение кухни, — и все же Мэри чувствовала: если она прикоснется здесь хоть к чему-то, произойдет нечто несказанное. Она стояла посреди кухни, однако ее здесь не было. Мэри осторожно опустила масло на разделочную стойку. Снаружи на подъездной дорожке заработал, набирая обороты, двигатель автомобиля Гарри, и Джамаль крикнул: «Дайте я!»
Она поднялась в свою спальню. Нужно было переждать это. Подкраситься, а после вернуться вниз и закончить приготовление обеда. Она побродила немного по спальне, не зная, где присесть. Каждое место казалось негодным. Из окна падала на белоснежные цветы постельного покрывала тень листвы. И та же кровать стояла, рассеченная, наклоненная под тупым углом, в зеркале туалетного столика.
Мэри присела за столик. Зеркало отразило ее лицо. Она вглядывалась в себя и думала о том, что будет ощущать, если не покончит с приготовлением обеда, а останется здесь, в спальне. Отвергнет все утешения. Стоявшие перед ней на стеклянной поверхности столика флакончики духов и белая кожаная шкатулка для драгоценностей отдавали определенностью, одиночеством, неизменностью. Мэри вглядывалась и в них. И ничего больше не делала.
Она не смогла бы сказать, сколько времени прошло, прежде чем кто-то стукнул в дверь спальни. Уходи, подумала Мэри. И стала ждать. Снова стук — и голос Кассандры:
— Мэри? Вы здесь?
Мэри не ответила. Не шелохнулась.
Кассандра постучалась опять:
— Милочка, я войду, ладно?
Нет, подумала Мэри. Кассандра открыла дверь.
— С вами все в порядке? — спросила она. — Простите за назойливость.
Мэри кивнула.
— Все хорошо, — сказала она.
— Я зашла на кухню, воды попить захотелось, — сказала Кассандра, — увидела почти выкипевшую кастрюлю с картошкой. И подумала: Мэри Стассос не та женщина, которая способна забыть о картошке, если с ней не случилось что-то по-настоящему серьезное. Ну и отправилась искать вас.
— Со мной ничего не случилось, — сказала Мэри. — Спасибо.
Она надеялась, что Кассандра промурлычет нечто вежливое и закроет дверь.
Но Кассандра вошла в спальню и присела на край кровати.
— Хреново, да? — спросила она.
Мэри не ответила. Она повернулась к зеркалу и увидела в нем себя и Кассандру. Кассандра уже почти облысела. Волос, как и тела, у нее оставалось все меньше, зато глаза, казалось, увеличивались. Мэри увидела, как они тонут в глазницах черепа, как Кассандра разговаривает с ней изнутри этого черепа.
Кассандра вздохнула, со снисходительным любопытством туристки огляделась по сторонам.
— Приятная спальня, — сказала она.
— Спасибо, — отозвалась Мэри.
— Я когда-то мечтала о доме вроде вашего.
— Прошу вас, не надо подшучивать надо мной, — сказала Мэри. — Только не сейчас.
— Я не подшучиваю. Серьезна, как никогда. Мальчишкой я строила фантазии о том, как женюсь и обзаведусь домом с такой же большой, как эта, спальней. Фантазии были не очень практичные, да ведь кому они нужны — практичные-то?
— Мне следовало продать этот дом. Он слишком велик для меня. Я в нем как горошина в погремушке.
— Мм.
— Понимаете, — сказала ей Мэри, — все очень просто. Я не могу.
— Чего?
— Ничего, — ответила Мэри. — Мне кажется, я не смогу выдержать этот праздник.
— Разумеется сможете. Симпатичный скромный праздничек. Что может быть проще?
— Я в него столько сил вложила, — сказала Мэри. — Не хочется все испортить.
— Быстрый маленький нервный срыв ничего испортить не может. У меня они то и дело случаются.
— Мне казалось… казалось, что мы сумеем… не знаю. До того, как все приехали, я просто была здесь, сама по себе, и все выглядело таким совершенным.
— Мне такие штуки более чем знакомы, — сказала Кассандра.
— Возможно, будет лучше, если я немного посижу здесь одна.
Кассандра заговорила:
— Я вам даже рассказывать не хочу, сколько часов у меня уходит на подготовку к какой-нибудь нашей вечеринке. На покупки и, ну, скажем так, на другие способы приобретения необходимых вещей, на косметику, на прическу, на то, чтобы все было одно к одному. Я часами сижу в моей квартире, и вдруг, трам-парам, вот она я. Вы не видели меня в моем лучшем виде, я бываю попросту ослепительной. Вернее, бывала — в мои лучшие годы. Как-то раз я напялила парик на птичью клетку и вышла на люди с живой канарейкой на голове — этакая дань уважения мадам Помпадур. И знаете, непременно наступает такой момент — все закончено, я превзошла даже собственные ожидания, в квартире никого, кроме меня, нет, — так вот, наступает момент, когда я ощущаю себя до невероятия красивой. Неотразимой, представительницей нового, более совершенного вида. И разумеется, мне страх как хочется выйти, показаться людям, в этом же вся и суть, вы только представьте, что это был бы за ужас — привести себя в такой вид, постоять перед зеркалом, а после снять все и завалиться спать. Нет, я обожаю прогуливаться на глазах у множества людей, и все-таки в том, чтобы постоять одной, полюбоваться на себя, готовясь к выходу, — в этом есть своего рода блаженство. Не знаю, вправе ли я сказать, что это лучше, чем выйти и показать себя людям, потому что я, милочка, рождена, чтобы блистать. И все же я знаю, какое сказочное чувство может рождать твой наряд и все прочее еще до того, как его увидят другие.
— Забавно, — сказала Мэри.
— Что именно?
— Не знаю. Забавно воображать, как я готовлю праздник вроде сегодняшнего, а вы — ну, вы понимаете.
— Расфуфыриваюсь, что твоя рождественская елка в центре Рокфеллера, — сказала Кассандра. — В каком-то из параллельных миров я — домашняя хозяйка, а вы — трансвеститка.
— Забавно.
— Да ну, безобразие полное, — ответила Кассандра.
— Мне следует спуститься вниз.
— Картошку я выключила, не беспокойтесь.
— Ах да. Картошка.
— Жить трудно, — сказала Кассандра. — Трудно ходить среди людей, то и дело одеваться по-новому, вместо того чтобы просто свалиться и лежать.
Мэри подумала, что ей следует встать. Но не встала. Продолжала смотреть в свои глаза и в глаза Кассандры. Что-то раскрывалось в ней. Она положила ладони на холодную стеклянную столешницу туалетного столика.
И сказала:
— Нет ничего более страшного, чем потеря ребенка.
— Я знаю.
Мэри обернулась к ней. Да, это сказала Кассандра.
— Знаю, милочка, знаю, — повторила она.
— Как вы себя чувствуете? — спросила Мэри.
— Я умираю, дорогуша.
— Я не об этом.
— Вы о том, боюсь ли я?
— Не совсем, хотя…
— Иногда боюсь, — сказала Кассандра. — Не смерти, она меня, похоже, не так уж и волнует. Знаете, когда в четыре утра спускаешься в подземку, разряженная, как Жаклин Кеннеди, тут уж… Нет, я боюсь ослабеть. Всю жизнь я полагалась на мою неистовость, на то, что вы назвали бы царственной повадкой, и понимаете, милочка, она себя оправдывала. В ней была моя сила. Женщина я рослая и далеко не отчасти безумная, и если кому-нибудь приходило в голову поиметь меня, я выпрямлялась во все мои шесть футов и три дюйма и смотрела на них, словно говоря: не лезь ко мне, а то я сама к тебе полезу, мало не покажется. Вы бы изумились, узнав, из каких передряг я выбиралась благодаря всего лишь этой манере. И сейчас меня тревожит только одно: если я ослабну, если по одному моему виду не будет ясно, что я слишком подлая и психованная, чтобы со мной связываться, в мою задницу немедля вцепятся волки. Они способны учуять даже малую слабину. И если честно, в здании, в котором я живу, обитает парочка типов, готовых убить любого, кто всего лишь попадется им на глаза.
