— О’кей, я понял.
— …он лежал на спине, и что бы я ни делала, час, два, три, он был полон потенции. А ведь ему уже за пятый десяток. Некрасивое тело, брюшко, в целом — никакого впечатления! И вот я дергаюсь на нем, а он поднимет взгляд, посмотрит на меня и лишь улыбнется. Мягкой итальянской улыбкой. В глазах такая ласка, такое восхищение! Он держал меня за живот двумя руками, знаешь, такими мягкими итальянскими руками с большими бурыми пятнами на них, как на картине…
— О’кей! — сказал я.
— …никаких пустых слов о любви и тому подобном, а в глазах — такая ласка, такая нежность, доверчивая, чистая, незапятнанная фальшью! Нежность! Я бы замуж за него вышла из-за этой нежности. Не из-за любви. Все толкуют о любви в порыве страсти, а на следующий день сбегают и не оставляют даже записки. Слово «любовь» они произносят перед тем как взрезать цыпленку брюшко и вытащить ему кишки!
— О’кей!
— Ты говоришь «люблю», но что ты чувствуешь на самом деле, никто не знает. Может, и ненависть, и, может, поэтому такая сучка, как я, и прицепилась к тебе! А своим настырством — «Кто еще?» — ты превращаешь меня в еще большую сучку, чтобы снизойти с еще большей высоты!
— Это правда.
Она встала и пошла в ванную, где вчера оставила одежду. В наступившей тишине я услышал голос отца, зовущий меня. Судя по «Эвангеле», он был в норме и в «здравом уме». Я вскочил и надел брюки.
Гвен, надевая платье в ванной, сказала:
— Я приготовлю ему завтрак.
Она подошла ко мне и добавила:
— Видишь сам, наверно, все наши разговоры — бесполезны.
— Нет.
Из страха, что он встанет и пойдет с дури гулять посреди ночи и может упасть с лестницы, тревожась за него как за ребенка, мы застелили отцу в гостиной. Мы также забаррикадировали подступы к лестнице различной мебелью. Из-за баррикады вновь раздался, на этот раз требовательный, голос отца:
— Эвангеле!
Я откликнулся:
— Сейчас иду, пап, обожди минуту!
Он заворчал.
Меня всегда изумляла одна штука — девчонки после бури только расцветают! Драка вливает в них свежесть! Немудрено! Ведь дерутся-то из-за них! Гвен в то утро сияла всеми живыми цветами: и розовым, и персиковым, и Бог знает каким! Ее глаза, промытые слезами, мерцали перламутром.
— Эдди, — сказала она, — есть единственный шанс для нас двоих. Ты слушаешь?
Я кивнул. Она в чем-то себя крепко убедила.
— Я выйду за него замуж, даю тебе слово!
— Не выйдешь.
— Выйду. Решено. И если ты будешь ставить палки в колеса, то спущу его на тебя. Сегодня я скажу ему, что если он хочет жениться на мне, то лучше не отодвигать это дело на потом, а идти сразу в контору и быстро все сделать. А с нами… В общем, проблема может быть разрешена только потом, Эдди… Потом мы сможем видеться.
— Как?
— Как раньше.
— Ты шутишь?
— Нет, я серьезна.
— Но ты ведь говорила…
— Я передумала. Да и ситуация изменится. Я буду замужем. А с тобой мы будем видеться. Понимаешь?
— Ему расскажешь?
— Да… то есть… да… Другого выхода нет.
— И?
— Снимем квартиру, обставим и там будем с тобой…
— Не верю, что ты так все хочешь.
— Именно так. Я буду чувствовать себя защищенной. У меня будет он и все остальное, понимаешь? И именно так я смогу поверить тебе. Мы можем встречаться каждый день, хоть на несколько часов. От меня тебе нужна только постель, тебя тошнит от быта и стирки-готовки, ты не хочешь ребенка, ты хочешь одного — ночных развлечений. Будто остальное тебя не касается. Все не может быть совершенным, но с моей стороны я постараюсь часть, принадлежащую тебе, сделать совершенной, а на остальное — закроем глаза. В остальном будем жить как обыкновенные люди. Можешь даже вернуться к жене, если она поймет такой расклад. Может, и ей так будет удобно. Так ведь все и живут. Везде. Почти все, кого я знаю…
— Эвангеле! — раздалось снизу.
Я подошел к перилам и перегнулся.
— Да, пап, — сказал я. — Спускаемся.
— Ты спросил юную леди, что она желает на завтрак? — спросил он. — Нам надо побеспокоиться о ней.
— Нет, не спросил еще.
— Эвангеле, — протянул он с упреком, — твоей матери здесь нет?
— Нет, па.
— Поэтому забота о гостях на тебе. Приготовь ей пирожных.
— Ты хочешь пирожных? — спросил я Гвен.
— Нет, — ответила она и добавила: — Подумай над тем, что я сказала. Тебе подойдет такой расклад.
— Эвангеле! Что она сказала?
— Она не хочет пирожных, па.
— Тогда приготовь ей яйца всмятку. Слушай, что я говорю! Я знаю, что… Спускайтесь оба, надо поторопиться! Сейчас спустимся под своды…
— Куда?
— Поедем в банк. В Нью-Йорк.
— Куда?
— Вчера же говорил сто раз. Что с твоей памятью, мой мальчик?
— Ты припоминаешь что-нибудь насчет банка? — спросил я Гвен.
— Если он говорит, — сказала она, затем сменила тему. — Давай рассуждать здраво — мы два необычных человека, скажем, две белые вороны, должны найти какой-то выход, абсолютно негодный для нормальных пар. Мне нужен мужчина, на которого я могу всегда положиться. Я не могу довериться тебе, с твоим сумасбродством, способностью исчезнуть без следа!
— Эвангеле! — заревел снизу отец. — Немедленно спустись вниз!
— Подумай, Эдди, хорошенько, — сказала она, застучав каблуками по лестнице. — Мой план разумен.
Я забрался в душ.
Сошлись они друг с другом вполне. Спустившись, я застал их мило воркующими. Отец дорвался до нового человека и пересказывал Гвен всю свою жизнь: особенно про злосчастный Национальный городской банк, изливая желчь на бедного Митчелла, яростно толкуя подробности личной жизни президента, как тот разорил в 1929 году всех вкладчиков и как сам, однако, поднялся из руин и сколотил не меньшее богатство к 1935 году. Он говорил, как Митчелла пробовали засудить, но таких акул нелегко зацепить, еще ни один миллионер не был упрятан в тюрьму, и как отец увидел его в отеле «Уолдорф Астория», и как тот хорошо выглядел, как элегантно, лучше, чем раньше, и это человек, который должен был застрелиться из чувства стыда, долга и справедливости.
Гвен кормила его с ложечки яйцом всмятку, ожидая когда отец проговорит предложение и откроет рот, чтобы набрать воздух для нового, совала очередную порцию. Даже вытирала ему салфеткой губы. Она производила кормление с видимым удовольствием. Он ей нравился. Я вспомнил про старого итальянца с руками в бурых пятнах.
Отец заметил меня и сменил тему.
— Она была замечательной женщиной, — сказал он.
— Кто, мистер Арнесс? — спросила Гвен и заполнила его рот.
— Его мать. Отменно следила за порядком в доме. Затем я потерял свои деньги и… — Он начал все сначала, и я ушел на кухню.
— Эвангеле! — услышал я неожиданно. — Ты куда?
— Приготовлю кофе.
— Ты не хочешь дослушать, что я говорю? — сказал он. — Видите, мисс, вы остаетесь без денег, и они не слушают, что вы говорите. Даже мой сын.
— Я слушаю, па.
— Неужели чашка кофе важнее, чем слова отца?
— Нет, па.
— Тогда садись и слушай.
Я сел.
Но он уже забыл, о чем говорил, и тоже замолчал. Мы с Гвен вежливо сидели. Затем она спасла его:
— Вы хотели, чтобы Эвангеле заказал такси!
— Да, да! Эвангеле, вызови такси. Мы едем в Нью-Йорк, в центр.
— Куда?
— Я только что сказал куда, Эвангеле. И как только ты добился успеха в жизни? Как-нибудь расскажешь. — Он обернулся к Гвен. — У него нет моей памяти. — Он рассмеялся, тряся головой в полном восторге. — Мы едем в Банк Корнуха, там мой сейф. Мистер Мейер, мой бизнес, под своды. Еврей, но прекрасный человек. Я познакомлю вас с ним! — сказал он Гвен.
— Спасибо, — сказала Гвен.
— Прошу прощения, что нет моей супруги. Но, возможно, — он многозначительно подмигнул, — это к лучшему, потому что в этих вопросах она мало что понимает. — Он улыбнулся. — Лично я не возражаю. Но… — Он заметил меня. — Ты вызвал такси?
— Нет, па.
— А чего ты ждешь?
— Уже иду.
— Видите? — сказал он Гвен. — Теперь я должен постоянно напоминать ему обо всем. Мой бизнес для него уже не важен. — Он застенчиво взглянул на нее и добавил: — А еще есть? — Он спрашивал о яйцах.
— Да, мистер Арнесс, сейчас принесу.
Когда она проходила мимо меня, я спросил ее:
— Что мне делать?
— Вызывай такси, — ответила она.
И вот наконец мы втроем поехали в центр, в Эмпайр Стэйт Билдинг, в полуподвале которого у отца хранился сейф. Этот день был одним из самых счастливых в его жизни. Да и в Гвен он тоже влюбился. Она была приветлива и внимательна, воспринимая все сказанное им с той оценкой, какую он сам давал, не мешая ему рассказывать и рассказывать о своей жизни: о битвах, выигранных им, о трагедиях, о сделках, о предательствах. Он посвятил ее в эпопею своего приезда в Америку, как они с братом поначалу тяжело жили, о ссорах с ним, о дне, когда он решил начать свое дело, и о том, как он добился успеха. И как перед катастрофой 1929 года он видел Митчелла на старой бельмонтской дороге с женщиной в широкополой шляпе и вуали, с которой тот никого не знакомил. В тот день его одолевало желание забрать свои деньги из банка Митчелла. Но он не забрал. Он вспомнил, как компаньонка президента скрестила, садясь в машину, ноги, и он увидел ее лодыжки. Он любил красивые ноги, сказал он Гвен и похлопал ее по коленке, и подмигнул мне, и сказал, что я унаследовал его вкус к стройным женским ножкам. Затем он начал перебирать достоинства знакомых женских ног. Одни тонкие, другие толстые… Дошел и до Флоренс. Отец отозвался о факте моей женитьбы на Флоренс с наиположительнейшей стороны, отметил, что она женщина первого класса, очень респектабельна, дочь президента колледжа. Я оказался очень ловок, сумев жениться на ней. Но он, отец, тоже не промах в амурных делах (он снова облапил коленку Гвен), если девчонка чистенькая. И отец улыбнулся ей. Затем, совсем уж по-дружески, он посоветовал ей бросить такую жизнь и выходить замуж. К этому времени у меня мелькнула шальная мысль, что он принимает ее за проститутку.
