— Да кому они нужны! — молвил Валичка. — Разве здесь, в этой глуши, может появиться какой-нибудь царь?
— Э-э, не скажите… — загадочно прищурилась ревнительница престола. — Кое-што мы тоже соображаем. — И она подмигнула бывшему члену пленума общества добровольных пожарников. — Мужик-от у тебя, Мелашка, непростой. Познакомь меня с ним. Не бойся, не отобью.
— Да ну, тета Маша, тоже скажете… А он, между прочим, тоже вами интересуется. Кто, мо, такая, да откуда, да почему Португалка?..
— А што ему рассказывать! Вся жись в колхозе да совхозе, с коровами, да с хозяйством, с мужиком, с ребятами… какой в ней может быть интерес? Ну, я, правда, хорошая была работница. Имею орден «Знак Почета», медаль «За доблестной труд». А больше-то што? Нет, моя жись неинтересная.
Ну, это как еще поглядеть: любая жизнь по-своему интересна. Мало ли кто как думает! Впрочем, сами судите…
Родилась она и росла поначалу в равнинной деревушке южной португальской провинции Байшу-Алентенжу, в царстве пробковых деревьев, кукурузы и миндаля. Низкий глинобитный дом под черепицей, с окнами без стекол, со ставнями: в нем они и жили всей семьею: дедушка-вдовец, папа Жуан, мама Кармела, брат Луиш, она, девочка Мария… Что она может помнить из того далекого времени? Как отец катал ее на муле? Как мать с отцом плясали на сельском празднике, нарядные и белозубые? Как она ходила с матерью искать деда с отцом, и находили их в трактирчике, за стаканами мушкатель винью верде? Как дедушка рассказывал вечерами о своих плаваниях на могучем корабле — португальской канонерке «Лимпопо»? Теми же вечерами они ели суп, которым славятся обе провинции Алентенжу: «суп бедняков», асорда алентенжана: чеснок и хлеб, залитые кипятком, плюс яйца с оливковым маслом. Все равно было вкусно, если вспомнить. Зима не была холодной, но — дожди, ветер; летом стоял зной, и приходилось быть осторожной, чтобы не вспугнуть змею. Ночами за ставнями кричал козодой.
Семья была безземельной, жили тем, что растили и убирали кукурузу на помещичьей латифундии. Но в мае 1936 года отца застрелил стражник, когда тот выбирался из господского сада с мешком краденого миндаля. Так семья потеряла главного кормильца. Марии только исполнилось восемь лет. Мария Сантуш Оливейру — так значилась она в сельской регистрационной книге.
Сразу встал вопрос: как жить дальше? Впереди было лето: на юге страны оно жаркое, засушливое — но это и основное время для крестьянской работы, время запасов, скопления денег на зиму. В латифундии растили две культуры: миндаль и кукурузу. К миндалю Кармелу не пустили бы: ведь ее муж оказался вором! А кукуруза… поставили бы на самые тяжелые работы, притом — труд одного человека на кукурузных полях никак не мог обеспечить жизнь целой семьи до следующего сезона. Вдвоем-то с Жуаном они зарабатывали неплохо, не только кормились, но и держали ослика, и покупали домашнюю утварь. А теперь? От дедушки ведь нет в поле никакого толку. Оставалось, в-общем, два пути: на север, где оливки и виноград, и — к побережью, на рыбообработку. Однако, подумав, Кармела забраковала оба. Она хотела взять с собою помощницей Марию: девочка живая, прилежная — на сборе винограда или оливок она не уступит и взрослой женщине. А четверо рук — это уже не две! Но идти на север опасалась: плохие дороги, горы, и неизвестно еще, как тебя будут встречать: если слишком много сезонников, могут и прогнать взашей! Станешь шататься, словно бродяга, и вернешься ни с чем. Кармела хотела попасть на сбор оливок, чтобы купить там же два бочонка масла по дешевой цене. А везти их с севера — тоже проблема: местность там непростая, а с дорогами и транспортом — полный швах.
И Кармела решила идти в Испанию: перейти границу по мостику через реку Шанса, и сойти на том берегу, где она имеет уже испанское название: Чанса. Все! — дальше уже Андалузия, прекрасная земля: какие оливковые поля между Севильей и Кордовой! Там всегда работают сезонники, а урожаи таковы, что никто не остается обиженным при расчете. Вечерами же, несмотря на тяжкий труд, люди всегда поют и танцуют — это же испанцы! Они открытее, веселее португальцев; кто знает — может быть, Кармела встретит там и своего мужчину — не вечно ведь быть вдовой! — и поселится с детьми где-нибудь в краю апельсиновых рощ… Даже если этого не будет — они с дочкой заработают деньги, погрузят на ослика бочонки с маслом, и отправятся к себе, в Байшу-Алентенжу, это совсем недалеко. Четырехлетний Луиш оставался с дедушкою, старик чего-то там копошился в поместье: его кормили, и этой еды должно было хватить двоим, до возвращения Кармелы.
Мать сходила в сельскую церковь, помолилась Христу, пречистой Деве и святому Гонсалу, нагрузила нехитрыми пожитками, прикрепив по бокам бочонки, ослика Нуну, — и отправилась с дочерью на заработки. Было начало июня 1936 года.
А через год девятилетняя Мария Сантуш Оливейру уже плыла по Средиземному морю на советском транспорте «Феликс Дзержинский» с партией испанских детей, увозимых на другую родину… Вот как случается порою, когда человек, неважно какого возраста, попадает в обстоятельства, в которых ни воля, ни ум, ни желания, и никакие иные черты и качества не имеют уже ни малейшего значения.
В большой латифундии, куда им удалось устроиться на работу, мать почти сразу сошлась с Фелисио, крепким усатым мужчиной сурового нрава, энергичным и любящим справедливость. Он не один там был, целая компания откуда-то из Новой Кастилии, таких же крепких и крикливых. И все оказались анархистами: лишь только 18 июля Франко поднял мятеж — Фелисио и его друзья сразу забыли о сборе оливок, вообще о всякой работе, и двинулись в дорогу, на защиту своего родного Толедо. Они хоть и не признавали никакого государства, считая его инструментом насилия над личностью — но еще больше не любили фашистов, и не могли терпеть, когда кто-то пытался установить над ними власть еще более жестокую, чем существующая. Но вообще им хотелось повоевать, и они обрадовались такой возможности.
А как же Кармела? Единственно, что она четко затвердила в той суматохе, это — не потерять Фелисио, которого успела полюбить с пылом истинной латинянки. Хриплоголосый и многоречивый, певец, истинный мужчина в ласках — он, конечно, не шел ни в какое сравнение с неумным, вороватым, пресным Жуаном. Был продан за гроши ослик Нуну, выброшены назначенные для масла бочонки, оставалась лишь одна проблема, один груз на сердце: дочка Мария. Кармела уже хотела договориться с какой-нибудь португальской семьей, чтобы увезли девочку на родину, — но великодушный Фелисио велел и ее взять с собою, чтобы набиралась революционного духа. Шумной компанией, с приключениями, они добрались до Толедо, — и угодили в самое пекло: бомбежки, обстрелы, атаки… Сама Мария сильно застудилась в пешем переходе через высокие Толедские горы, и попала в больницу. Мать навещала ее: суровая, в военных штанах, с винтовкой. А однажды явился Фелисио, и сказал, что мать ранило осколком снаряда, и она лежит теперь в госпитале. В день, когда бомбежка была особенно сильной, и перестрелка слышалась совсем близко — за нею пришла в больницу тетенька в форме республиканской армии; собрав ее наскоро, вывела на улицу и посадила в грузовик с еще несколькими ребятами и ранеными бойцами. Они выехали за город, на большую дорогу, и влились в поток машин — армия отступала в сторону Мадрида. Было уже холодно, осень, Мария дрожала на ветру; как уютны были бы сейчас вечера в небольшом домике в провинции Байшу-Алентенжу! Их бомбили: люди ссыпались из кузова, и падали в кюветы. Наконец, машина въехала в Мадрид. Там таких, как Мария, было много, все они жили в одном доме, и звались: «Дети бойцов республиканской армии». Много сирот, кто-то и сам не мог сказать, живы его родители или нет: столько народа сгинуло бесследно в пучине этой войны — как и в любой другой войне! Вот и Мария тоже не могла сказать, живы ли ее мать Кармела и ее избранник Фелисио? Никогда больше в жизни она не слыхала о них. Ее спрашивали, откуда она — и, услыхав ответ, прекращали разговоры: никакой возможности отправить ее домой в те времена, конечно, не было. Мария привыкла, ее перестала тяготить такая жизнь: в куче, гомоне, тесноте, в мелких детских обидах и скандалах. Лишь бы кормили, и не гнали на улицу. С началом бомбежек Мадрида ребят вывезли в Сарагосу, там было похуже, но и пробыли там они недолго: снова сняли с места и перекинули в Барселону: там уже ждал корабль, чтобы везти их в Советский Союз. Барселонцы лезли на причал, плакали, кричали, бились в истерике, когда шла погрузка. На судне играл оркестр, веселые матросы встречали их и разводили по каютам. Глядя на удаляющийся берег Испании, Мария Оливейру не испытала никаких чувств: для детей переезд с одного места на другое — смена впечатлений, не более того. Она уже стала забывать о деревушке, о вечернем очаге, дедушке, брате Луише… Лишь мать помнила всегда, и это нормально, ведь покуда теплится такая память — ты не совсем одинок, тебе есть за что зацепиться.
