В мозгу у него давно живет какая-то птица, трепыхается, хочет вырваться наружу. Он чувствует ее в самые отчаянные, безнадежные свои минуты, когда совсем измучается и ни на что нет сил. Крылья бьются в голове, точно в клетке, шум их сливается с шумом в ушах, и нет покоя. Вот и сейчас он идет за Робертом, бездумно скользит по мшистым косогорам, по устилающим землю гладким, полированным сосновым иголкам, а птица бьется, рвется на волю. Будто плотный ком в желудке перед тем, как стошнит: что-то поднимается изнутри, из самых глубин, и непременно надо от этого избавиться.
– Обидно, что ты ничего не подстрелил, – сказал Роберт.
Голос его прозвучал как-то так, что Кречет понял: повернули домой. И сказал вяло:
– Я могу опять пойти. Завтра.
Роберт и отвечать не стал. Оба запарились, устали. По тому, как упорно Роберт держался впереди, Кречет понял, что снова провалился; Роберт, может, этого и не понимает (в конце концов, он тоже не взрослый, ему только тринадцать), но чувствует, а это главное. Даже воздух между ними стал другой, прямо носом чуешь. И сам пахнешь не просто потом, а неудачей, стыдом и позором. А все-таки сегодня не вырвало. Хоть из-за этого никто насмехаться не станет…
Они пересекали луг самой короткой дорогой, направляясь к рощице, что заслоняла хозяйственный двор. В конце луга показался верхом Джонатан и галопом поскакал им навстречу. Оба смотрели на него.
– Здорово он ездит верхом, – сказал Кречет.
Роберт побежал вперед и не слышал его, по крайней мере ничем не показал, что слышал. И замахал Джонатану:
– Джон, прокатишь?
Беспокойные, колючие глаза Джонатана блеснули на солнце. И у его лошади совсем такие же глаза – быстрые, то вправо косятся, то влево. Это кобыла, вся гибкая, чистая, так и лоснится на солнце, и видно, как от дыхания вздрагивает гладкий, крепкий бок. Она нетерпеливо бьет землю копытом.
– Что ж вы оба с пустыми руками, а? – сказал Джонатан.
– Я подстрелил ястреба, – ответил Роберт.
– Подстрелил ты, черта с два. Где он, твой ястреб? А этот, конечно, тоже с пустыми руками. – Джонатан говорил ровным голосом, жестко, хмуро. – Ты что, боишься нажать спуск? Может, и тут мамочке за тебя стараться?
Роберт засмеялся, на Кречета он не смотрел.
Джонатан поскакал прочь, стал кружить поодаль – вот, мол, мне до вас никакого дела нет. Кречет смотрел на него с завистью. Лицо и все тело взмокли от жары и от стыда.
– Эй, ты, отродье! – закричал издали Джонатан. Тебе говорю! А в лошадь попадешь? Или мишень маловата?
– Идем, – сказал Кречету Роберт.
– В лошадь попасть можешь, а? Спорим, не попадешь! Ублюдок несчастный, маменькин сынок!
Кречет, не оборачиваясь, торопливо пошел за Робертом. Почти побежал. Позади громче застучали копыта, и Джонатан закричал, задыхаясь, – в голосе его прорвалось что-то новое, не просто дерзость, а какой-то отчаянный вызов:
– Эй, Кречет! Птенчик! Душечка-малюточка! Ты что, боишься без мамочки из ружья выстрелить?
Кречет сморщился, весь напрягся, копыта стучали уже совсем близко за спиной. Пожалуй, Джонатан проскачет прямо по нему, и ничего тут не поделаешь. И умрешь. Но Джонатан со смехом проскакал мимо, и Кречет остался жив. Джонатан не обернулся. Роберт с Кречетом смотрели ему вслед и видели, как он свернул на дорожку, ведущую на хозяйственный двор.
– Господи, да он же просто валял дурака. Он не собирался на тебя наехать, – сказал Роберт, ему противно стало, что у Кречета испуганное лицо.
Роберт шагал к ограде, что огибала рощу. Чем идти далеко в обход по дорожке, между живых изгородей, они срежут напрямик. Траву на лугу недавно скосили, жесткая зеленая щетина колола Кречету лодыжки. Он не отрываясь глядел в спину Роберту – какими глазами теперь посмотрит на него Роберт? Он побежал и почти у самой ограды нагнал Роберта.
– За что Джон меня ненавидит? – спросил он.
Он обливался потом. Сердце колотилось как бешеное.
Не надо, нельзя было так говорить, но слова вырвались помимо его воли.
– О черт! – Роберт закатил глаза. – Да не думай ты про это.
– За что вы все меня ненавидите?
– Заткнись.
– Почему вы все меня ругаете? – не унимался Кречет. К горлу подступал ком; как ни сдерживайся, а, пожалуй, все-таки стошнит. Он вдруг пришел в ярость: – Я не ублюдок! Не смейте меня ругать ублюдком!
– Заткнись, говорят!
– Черт вас всех возьми, – сказал Кречет.
И вдруг понял: вот сейчас Роберт перелезет через ограду, спрыгнет вниз – и они дома; а здесь, на лугу, они еще на охоте. Он рванулся вперед, изо всей силы стукнул Роберта кулаком по спине, Роберт налетел боком на колючую проволоку. И ружье Роберта выстрелило. Грохот раздался над самым ухом, Кречета оглушило. Не сразу он понял, что случилось. А потом увидел Роберта – шея и плечо разорваны, на горле зияет дыра – и отшатнулся, будто это его с маху ударили в грудь кулаком. Роберт закричал. Он кричал тонко, пронзительно, как девчонка, это был вопль уже не боли, а безмерного изумления, а Кречет стоял и смотрел, будто замкнутый в прокаленной солнцем пустоте, и не мог из нее выйти, не мог шевельнуться.
Он не мог шевельнуться. Не мог заговорить. Вопли Роберта становились все тоньше, все пронзительней, лицо его было исхлестано дробью. Кровь лилась ручьями, стекала в колкую траву, там на ней всплывали срезанные травинки и семена, она текла дальше и скрывалась из виду. Воздух звенел от криков Роберта. Кречет стиснул свой дробовик так, что пальцы свело, казалось, и ему грозит то, что случилось с Робертом, и надо защищаться. Потом увидел: к ним бежит Джонатан, по полю идут мать с Джудом – зря они пошли той дорогой, только время теряют, могли бы срезать напрямик, через рощу…
Клара совсем побелела. Она и не видела Кречета, бегом бросилась к Роберту, попробовала его приподнять. Кровь мигом залила ей платье, словно из кувшина.
– Боже мой! – закричала Клара. – Джуд! Давай сюда машину! Скорей, мы его отвезем…
Джуд не дошел несколько шагов, замялся. Видно было, что ему плохо.
– Машину давай! – опять крикнула Клара.
Она все пыталась поднять Роберта, но он был слишком тяжелый. Он смотрел на нее так, словно чему-то очень удивился и не знал, как об этом сказать, как объяснить. Теперь Кречет видел: рука Роберта у самого плеча висит почти отдельно, еле держится на каком-то лоскуте, и кровь так и хлещет. Клара оглянулась на Джуда, заорала:
– Давай машину, черт подери! Джуд! Джонатан! Давай сюда машину, болван, сукин сын! Он же истечет кровью и помрет! Чего стоишь?
Машину в конце концов пригнал Джонатан. А время шло. Кречет все стоял на прежнем месте и смотрел, воздух сделался твердый, ни вдохнуть, ни выдохнуть, и невозможно понять, что же случилось, и при чем тут он. Все происходило медленно, как во сне. Он не плакал, не подумал, что можно заплакать. И все еще сжимал в руках ружье, которое дал ему Ревир. Клара подняла Роберта, дотащила его до своей новой машины и уложила на заднее сиденье. Она все еще кричала, орала на всех. Кречет не понимал, чего она хочет. Джонатан, белый как мел, шел за ней по пятам и пытался помочь, но руки его словно бы никак не могли дотянуться до Роберта. Все они боялись Роберта, все, кроме Клары, а она продолжала кричать. Наконец Кречет уронил ружье и зажал уши ладонями. Джуд стоял где-то в стороне, у ограды, прислонился к ней, как спросонья. Точно хотел и никак не мог проснуться.
– Поди к телефону, предупреди, что мы едем! – велела Кречету Клара. – Доктору позвони!
И поехала напрямик, машину затрясло на кочках, Джонатан с трудом дотянулся, на ходу захлопнул заднюю дверцу, а Кречет так и остался стоять, зажимая ладонями уши.
Он остался один, только Джуд стоял поодаль, Джуда тошнило, а на земле расплывалась большая, блестящая лужа крови, и у ограды из колючей проволоки валялось ружье Роберта.
Роберт умер в машине, когда до врача оставалось каких-нибудь пять минут езды. После эту машину сожгли, потому что сзади все насквозь пропиталось кровью, это Клара захотела, чтоб ее сожгли. Еще мною лет Клара станет говорить об этой поездке – со злостью, с язвительной насмешкой, словно и эту машину, и неровную дорогу, и даже то, что доктор жил так далеко, – все это кто-то устроил ей назло.
– И Джуд тоже… мямля несчастная, хуже маленького! – станет она повторять, выставляя напоказ великолепные белые зубы.
Много дней спустя, когда она оправилась после того, что с ней случилось (Кречет не очень понял, почему она была больна, и никто не стал ему объяснять), она наконец сказала, не дотрагиваясь до него:
– Это ты его застрелил?
Он тысячу раз им всем рассказывал, как это случилось: Роберт стал перелезать через ограду и сорвался.
Кречет столько раз это объяснял, что уже тошно было снова объяснять, а им тошно про это слушать.
– Это ты его застрелил? – повторила Клара.
Спрашивает, а сама смотрит в упор, холодно, без улыбки, лицо у нее гладкое, точно восковое, волосы зачесаны назад.
