Мы прибыли на поляну. Я не имела понятия, где мы находимся, знала только, что к юго-востоку от того места, где меня посадили на лошадь. Об отсутствии же деревьев я судила по тому, что солнечные лучи падали вниз свободно, а не просачивались сквозь листву. К тому же дышалось здесь легче, чем в лесу. Наконец я осталась без повязки – да, тут была поляна, но не обычная.
Перед нами лежал недавно расчищенный участок саванны, но, когда мои глаза привыкли к освещению, я разглядела, что земля была черной – от пожара, происшедшего не далее трех месяцев назад. Каким-то образом пожарище имело безупречно круглую форму – на обрамлении, состоявшем из карибской сосны, лавра и гибридного ясеня, не виднелось никаких следов огня. Имелись, конечно, и могучие пальметто, и папоротник, и адиантум, и мелкие травы, и молодые деревца. На обожженной земле пасся длиннорогий скот, стадо в десять голов. Но о них я вскоре забыла. Странный луг служил каймой источнику или известняковой чаше, где сияла вода такой ослепительной голубизны, что я уставилась на нее как зачарованная.
Голубая и неподвижная. Совершенно неподвижная. В самом центре поляны, похожая на плоский сапфир. Среди бассейна находился остров, густо заросший темной зеленью. Это были концентрические круги – саванна, бассейн и остров.
По ту сторону поляны, в стене леса, виднелась вторая росчисть, поменьше; здесь Пятиубивец поставил свою лошадь, рядом с еще четырьмя. Выйдя вновь на обожженную пожаром землю, я поняла, что наш путь лежит на остров в середине этого слишком прозрачного бассейна – на воде качался плот из кипарисовых досок. На нем мы поплыли, отталкиваясь шестом, по сапфировому озеру; подобного я не видела никогда в жизни.
Как уже говорилось, озеро было прозрачное, в глубине виднелось дно. Там, на ложе из белого песка, покоились раковины, и камешки, и… предметы не столь подходящие к случаю: винтовка и бледные сучья, разломанные и сваленные в кучу, – теперь я готова поспорить, что это были кости. По песчаному дну пробежала тень; я подняла взгляд и заметила летавшего кругами грифа. Я стала высматривать рыбу, но не обнаружила ни единой. Какова глубина воды – пятнадцать футов, пятьдесят? – я не знала. Не знала также, откуда она вытекает.
Но вскоре я забыла и об этом, потому что на берегу, где толпились кипарисы и виргинские дубы, увешанные мхом, меня ожидали явления еще более необычные. Я говорю о живых существах, невидимых, но издававших звуки, от которых кровь у меня в жилах застыла, как воды, по которым мы приплыли. Это было дыхание, и, когда мы приблизились, я приняла его за первые, еще не громкие, громовые раскаты. Но это не был гром. А когда наш плот, скользнув под веткой дуба, стукнулся о берег, к этим звукам присоединился звериный рык. Тут я увидела восемь довольно хлипких бамбуковых клеток, установленных в два яруса. В них, сверкая восемью парами глаз, ходили по кругу пантеры.
На всех кошках были ошейники, сплетенные из пальмовых волокон, а возле клеток (они помещались тоже на плоту) висели жгуты или длинные лоты из пеньки, конского волоса и кукурузных листьев. На другом дереве болталась, усеянная мухами, задняя часть туши какого-то животного – видимо, оленя; половина мяса была уже отрезана и скормлена пантерам, которым не терпелось получить остатки. То есть мясо, будь то оленина или что-то еще.
– Идем, – сказал мне Пятиубивец. – Кошек бояться не стоит. Пока.
Он отпустил шекспировских персонажей. Услышав «прочь», они побежали со всех ног, как будто кошки их преследовали.
Я шла, куда было указано, Пятиубивец следовал за мной. Радуясь тому, что кошки остались позади, я не ожидала встретить впереди кое-что похуже. А именно:
Деревья, разукрашенные мертвецами.
Да, три скелета – человеческих, на разных стадиях разложения – свисали с высокой дубовой ветки. На одном я разглядела остатки солдатской униформы. Второй дольше прочих пробыл в петле из вьющегося побега – выпавшие из суставов кости усеяли землю под ним. Третий труп был голый, с раздутым животом, и – о кошмар! – мягкие ткани щек, груди и ягодиц были усажены непонятно кем или чем.
Так кем же? Долго раздумывать мне не пришлось, поскольку на верхних ветвях того же дерева, черными и коричневыми пятнами, расположились тучи птиц-падальщиков – толстобрюхих, с сизыми перьями канюков. Явились за своей долей и вороны, одна как раз закаркала, словно отгоняя меня от своей добычи – мяса повешенного. Тут же дерево опустело, птицы черными волнами поднялись в воздух и, покружившись, разлетелись. Остались только мертвецы.
Как долго я стояла, задрав голову, не скажу, но наконец Пятиубивец, со словами «она ждет», слегка меня подтолкнул.
Я шла, уставившись себе под ноги, по тропе, проложенной через грязь и трясину, и почти не глядела вперед. Поэтому следующая поляна появилась передо мной внезапно.
Четвертый круг среди могучих деревьев. Он был залит солнцем, таким ярким, что, выступив из тени, я не поняла, что это передо мной… еще один труп? Неопознанный предмет качался в седле, которое было привязано к толстым корням большого баньяна. Оно болталось футах в двух или трех над землей. Но нет, это сморщенное, высохшее существо вовсе не было трупом.
Это была она, Сладкая Мари, и худшего имени не носила ни одна ведьма на свете.
Когда я ее заметила, она висела в седле, словно засыпая; длинные тонкие руки касались грязной земли. А между ними, как грязная река в меловых берегах, струились, в обратном направлении, волосы, подобных которым…
Ну и мерзость! Они блестели сединой, с серебристыми и черными прожилками. От самого широкого места – на затылке – грива сужалась, чтобы пятью или шестью футами ниже сойтись в точку, наподобие треугольного крокодильего хвоста. Этих волос никогда не касались ножницы. Уже давно они были заплетены в косу из множества прядей, от которой шел дурной запах – да мыли ее вообще когда-нибудь или нет? Внутри же копошился настоящий улей. По всей ее длине перемещались крылатые твари – яркие мушки и белесые муравьи. Коса походила на лестницу, где сновали туда-сюда многоногие, одетые панцирем насекомые. Мне бросились в глаза два полупрозрачных скорпиона, которые спешили к ее обтрепанному, жесткому, как обрезанная веревка, концу, откуда перебрались на землю.
От вида сестры меня затошнило. Я горько пожалела, что затеяла ее разыскивать. Пусть бы она и оставалась легендой.
Пятиубивец засвистел, и вскоре под деревьями собралось подобие двора. Это были мароны, люди смешанной, неопределимой расы. Кто был совсем обнажен, кто едва прикрыт. К счастью, среди них не обнаружилось шекспировских персонажей, хотя явившаяся шайка отличалась от них не в лучшую сторону.
Один приковылял на деревянной ноге, которая была вырезана по образцу его собственной и ремнями закреплена на обрубке. Другие претерпели не столь значительные потери – половина руки, пальцы, отрезанный нос. Как раз безносого (его, как и прочих, отличали сила и проворство, и одновременно застылость черт, за исключением только дырочек в том месте, где был нос) – именно безносого – Пятиубивец послал помочь Сладкой Мари. Остальные преклонили колени на опушке, спиной к своей госпоже – и, наверное, ко мне.
Безносый подошел к Сладкой Мари, склонился и поднял ее волосы. Поднял их вдоль спины, между стеблями, державшими седло-кровать, и, намотав себе на руки, придерживал, пока старая карга выпрямлялась.
О да, она встала и вышла из-за седла. Вышла медленно, черепашьими шажками, и позволила увидеть…
Босые ступни и костлявые, как у жеребенка, ноги, узловатые колени. Бедра, почерневшие от загара и дряблые (узенькая юбка из мешковины их не скрывала). Тело худое и слабое, рост не выше пяти футов. Втянутый живот. У самой талии – груди, прикрытые лифом из той же мешковины. Ребра наружу, хоть пересчитывай. На груди кожа тонкая, сухая, как бумага. В других местах – золотушная. Обвисшая, складчатая, местами обесцвеченная. В розовых пятнах от волдырей, ожогов, ссадин.
И потом, ее лицо:
Говорившее о красоте, которая превратилась в свою противоположность.
Между широкими скулами помещались миндалевидные глаза. Серый цвет радужных оболочек я бы сравнила со слюной. Слезившиеся белки белизной отнюдь не отличались, а имели светло-желтый оттенок. Веки, лишенные ресниц, были как будто слегка влажны. Они мигали, но без всякого ритма: то быстро, раз пять подряд, то медленно, а потом долго не мигали. Нос был на удивление изящный, вздернутый. Рот – суровый, словно сточенный жесткими словами вроде тех, какими она меня встретила (голос от нечастого употребления хрипел):
– Посадите ее туда. – Она повелительно кивнула. – На место оратора.
Меня подвели к утрамбованному участку перед старым дубом. Я ждала, глядя на существо, медленно приближавшееся в сопровождении индейца с голым черепом вместо лица, который бережно держал ее шлейф волос. Затем индеец пристроил его на крюк – ржавый железный крюк, вбитый – судя по всему, очень давно – в дерево, перед которым я стояла. На других деревьях виднелись такие же крюки, прибитые на высоте ее роста.
