В повисшем, словно белый холст, молчании человек в защитном комбинезоне внес в комнату поднос с длинногорлыми бутылями. Люди в масках разлили вино, молча выпили. Свечи в железных шандалах лизали сквозняк: балконная дверь была распахнута настежь.
— Вот он, простор, — показал горбун трубкой на балкон. — Иди, сигани вниз. Ты же хвасталась, что умеешь летать. Не можешь?! У тебя нет власти над простором. Тебе все твое время только казалось, что ты властелинша и заплечного мешка, и хозяйка простора. Ты лишь махала куриными крылышками. Ты поднималась не выше забора. Ты курочка. Ты овечка. Ты беспомощная козочка. С тебя можно щипать пух. Будущее — за людьми простора. Когда ты поднимаешься по лестнице, ты ведь не думаешь, как проседают ступени у тебя под ногами? Ты ведь просто идешь и идешь? Другие люди для нас — ступени. И это не жестоко. Это здорово. Это верно, потому что так задумал Бог, живущий в просторе. Не твой Бог, Ксения. Наш Бог. Взаправдашний Бог.
Ксения побледнела. Цвета мела стали ее щеки. Со лба ее, поперек лица, свисала золотая прядь, и она закусила ее, заткнув ею, как кляпом, готовое сорваться ругательство.
— Вы не думаете, что Бог один?
— Думаем, — отозвался горбун. Он расстегнул на груди пятнистую болотную гимнастерку и стукнул себя кулаком в грудинную кость. — Я, как и ты, ношу крест. Только ты думаешь про своего Бога. А я про своего. И я думаю, что мой Бог и есть настоящий. И только он нас и рассудит.
Из открытой балконной двери налетала метель. Небо темнело. В его надмирной глубине вспыхивали одинокие ледяные звезды.
— Есть ритмы Времени, — выдохнул горбун. — Люди на земле рождаются и умирают в ритме большого Танца. Кто знает законы Танца — тот владеет миром. Это ко благу.
— Вы думаете, что знаете законы Танца?
— Не только знаем. Мы ими пользуемся.
— Пока живете?
— И после жизни.
— Вы хотите сказать… что вы… не умрете?..
Вместо ответа горбун вскочил, дернул Ксению за руку и подвел к балконной двери. Ветер завывал снаружи, пел дикую, вольную песню. Снег бил Ксении в лицо, набился в трубку горбуна, загасил ее. Звезды горели в зените, копьями пронзая человечьи зрачки, кинжалами входя под ребра. Звезды сыпались с высоты зерном, мимо подставленных ладоней, мимо людских жизней, в тартарары. Звезды звали к себе. Звезды смеялись ослепительно, белозубо, смеялись над живущими.
— Ты… козявка!.. — Ксения не видела, но догадалась, как под маской перекосилось в гневе и презрении лицо горбуна. — Летунья!.. Прежде чем тебя брать в золотой круг Владык Мира, мы проверим тебя на вшивость. Видишь землю внизу?
Ксения глянула вниз с балкона. Ее голова закружилась. Далеко внизу зальделые реки разрезали высохший белый каравай тундры. На горизонте виднелись скалистые, посыпанные снегом, как колотым сахаром, черные горы. Красная полоса северного тяжелого, как чугун в плавильной печи, заката отчерчивала ультрамарин неба от снежного расстеленного плата земли. Горбун больно сжал руку Ксении и вытолкнул ее на балкон, и порыв ветра взвил Ксеньину мешковинную юбку, обнажив худые длинные стебли ее бедных ног.
— Прыгай! — завопил горбун, и железо маски загудело от вопля. — Лети! Лети вниз! Или вверх! Нам все равно! Как сможешь! Как сподобишься! Вот все твое хвастовство! Ты же не такая, как все люди! Не такая! Значит, твой Бог прав! И он тебя спасет! Тогда я беру свои слова обратно! И беру тебя с нами! И ты… ты! Ксения! Ты будешь нас учить… И мы будем учиться у тебя! И полету! И власти! И бессмертию! Давай! Прыгай! Быстро! Не то…
Он рванул из кобуры массивный кольт. Черная сталь тускло блеснула в свете свечей и прожекторов под металлическим потолком.
Ксения схватилась рукой за балконную перекладину. Вымороженный металл ожег ей ладонь, она не могла ее отлепить; отодрала с кровью. Секунду смотрела на самодельный стигмат.
Глаз дула глядел ей в глаза, и она улыбнулась черному пустому глазу.
В который раз она улыбнулась неуязвимой смерти своей.
— Не утруждай себя стрелянием, — вымолвила она радостно, — смотри, как это делается.
И быстрее молнии она перекинула ногу через железную перекладину, зацепилась обеими руками за железо, так висела, раскачиваясь, и ветер трепал ее одежду, заголяя перед пристально глядящими звездами ее тело, и закричала, заорала во всю силу легких, выталкивая забивший ее до отказа дурной и поганый и косный воздух, прочищая загрязненное нутро, наполняя его чистотой, холодом и простором, и одновременно с оборвавшимся криком оторвалась от перекладины, и сорвалась в безумие полета, и полетела, крутясь и переворачиваясь в пространстве, и ветер понес ее, легкую, как он сам, и в объятьях ветра она становилась его женой, и плакала и кричала от восторга, и летела то вниз, то вверх опять взмывала, и мешковина ее развевалась, похожая издали на два крыла, да, два крыла мотались у нее за плечами, за худыми лопатками, и горбун крикнул неистово: «Глядите, крылья!.. Крылья!..» — и люди в масках подбежали к балконной распахнутой двери, повысыпали на балкон, и чуть не обрушился цемент под тяжестью людей, глядящих на летящую в небе Ксению, и все орали: «Летит!.. Летит!..» — и били себя по лбу кулаками, и щипали себя за щеки, желая убедиться, что это не сон, а Ксения все летела, летела совой в полярной ночи, раскинув широкие крылья, летела над погибельной выстывшей землей, над краем любимой земли, замерзшим и мертвым, граничащим с необитаемым Космосом, и из глотки ее рвался крик, и она не удерживала его, давала себе волю кричать, и кричала оглушительно и победно, и крик этот слышали полярные крачки и гагары, ее сестры, слышали тюлени и моржи, залегшие на льдинах у близкого застылого моря, а она летела, она была сова, она раскидывала властные крылья, обнимая жадно все — и землю и небо, и та земля, над которой летела она, распахнув крылья, становилась ее землей, и то небо, куда глядела она совиным глазом, измеряя высоту и глубину его, становилось ее небом, и так она становилась Владычицей Мира — она, Ксения, а не люди в железных масках, и ее Бог, поняв ее дерзновение, выслал навстречу ей Северное Сияние, и все небо пошло и поехало цветными широкими сполохами, дикими и прекрасными, золотыми и синими, рубиновыми и изумрудными, и она поняла знак, посланный ей, она крикнула Богу: «Благодарю Тебя!..» — и снежный ветер закрутил ее в выси, подбросил высоко, взметнул ее легкое тело вместе с волосами, крыльями, летящим платьем, вместе с Сиянием, вставшим мощной короной над ее опрокинутой головой, и все дальше относил ее ветер, вертел, мял и колыхал, и обнимал, и мотал, и любил, — а люди в железных масках выскочили на улицу, чтобы поймать ее, если она будет падать, и им казалось, что она падает, так, стремительно рушась в просторе, летела она, — и тащили люди сети и матрацы, и расстилали на колючем снегу огромные отрезы, чтобы ей было мягче падать, и думали, что вот она сейчас упадет и сломает себе руку, ногу, хребет, размозжит голову, и они никогда не узнают тайну полета, но все не падала она, все летела, и горбун задрал голову, врезавшуюся затылком в горб, следя ее полет, и закричал: «Правда твоя!..» — но не услышала она его, а только увидела из выси, как шевельнулись горестно его губы в прорези маски, а может, это лист на кусте тундровой крохотной березы качнуло поземкой, а может, это песец мазнул вылинявшим от голода хвостом по собственному следу, — и воздела Ксения руки, летя, и шатнул ветер ее вниз, обрушил, и стала она падать, падать, лететь вниз головой, и руки и ноги ее, нагие, торчащие из-под задранной мешковины, разбросались белугами в темной синеве, и рушилась она на землю, как водопад, как шквал или ураган, и судорожно протянули люди руки, чтобы схватить ее, поймать, спасти, но мимо их жалких ладоней рушилось крылатое живое тело, живя в небе и умирая в небе, и, когда люди подбежали к упавшей, боясь поглядеть на открытые кости переломов, на льющуюся кровь, на искривленное мукой лицо, они отшатнулись, ибо увидели: не женщина лежала перед ними, запутавшись в складках своего платья, а сидела крылатая огромная полярная сова, смотрела тяжело круглыми неподвижными глазами, наставляла крючковатый клюв, разложив по изодранному мешку белые гигантские крылья, переливающиеся в свете Северного Сияния всеми цветами радуги, вцепившись когтями в сухой белесый снег и наст, — и в ужасе и священном страхе отступили люди, и первым сбросил горбун железную маску, признав победителя, а за ним и все другие маски скинули, и остались на ветру и холоду их голые головы и нагие лица — без защиты, без тьмы, без тайны, лица больших жестоких детей, играющих в большую жестокую мировую игру, и безмолвно глядела на них сова, а они глядели на нее, не зная, верить или не верить, спасаться бегством или убить птицу, и опять первым перекрестился горбун, а за ним и все остальные, и горбун, преодолев страх, бросился к сове, обхватил ее обеими руками, прижал крепко к сердцу и зашептал над круглой птичьей головой, уткнулся лицом под теплое птичье крыло: «Прости, прости. Прости мне, и я тебе тоже прощаю».
