– Бродников Иван! Где он тут?! – оторвавшись от списка, спросил майор.
– Нету… – раскачиваясь из стороны в сторону, замотала головой женщина.
– Так это, наверное, тот, которого Иван на лежневке пристрелил… – заметил Мишка Никитин.
Михайлов поставил на листе против фамилии галочку. Иван молча опустил голову: вот и представился случай рассчитаться с врагами семьи Мельниковых…
– На сборы – час. Тела затащить назад, в избы. Дома сжечь!.. – приказал Михайлов.
– А с этой что делать, товарищ майор? – негромко спросил Николай Гостев у него, кивая головой на женщину. – Вон, видите… ее вроде как из ума вышибло.
– Расстрелять! – не раздумывая, ответил тот.
Многое повидал на своем веку дед Шишка. После отмены крепостного права его дед и отец Глазырины в поисках счастья переселились из Самарской губернии в Сибирь.
Долго добирались они в эти края. Три года шли пешком, выбирая лучшие для жизни места. Первую зиму провели за Уралом. Вторую пережили под Красноярском. На третье лето добрались сюда.
На втором году перехода родился дед Шишка. Мать его, тогда молодую Таисию Евстигнеевну, прихватило в дороге, на крутом спуске под перевал. Отец Михаил долго не мог остановить ретивого коня, настолько он был капризным и своенравным. Закусив удила, не слушая вожжей, мерин резво копытил под гору, давимый сзади телегой с грузом. Остановился тогда, когда услышал тонкий крик родившегося на ходу ребенка. Так и появился на свет Семен Михайлович. Позже мать с улыбкой вспоминала:
– А я-то и не заметила, как он выскочил. Один раз хорошо тряхнуло, смотрю, а в соломе под ногами комок пыщщить. Знать, родила.
Подоспевшие к роженице дед и бабка удивлялись, как все быстро произошло. Пока Акулина перехватывала ножом пуповину да кутала младенца в тряпки, дед Захар чесал затылок:
– Надо ж так… – указывая пальцем на выпиравший из-под земли корень дерева, говорил он. – Видать, телегу вон на той шишке один раз хорошо тряхнуло, все оно и случилося…
С его слов и прилипло к ребенку это прозвище. Хотя и погружала его бабка Акулина в купель с именем Семен, но меткое прозвище «шишка» так и пошло с мальчиком через всю жизнь.
Досталось деду Шишке за всю историю его земного пути. Три раза воевал. Три раза его пытались повесить – один раз белые, потом красные, а затем и местные повстанцы – за уклонение от помощи тем или иным властям. Но ему, тогда еще зрелому мужику, везло. Когда накидывали на шею петлю, он тут же соглашался на требование быть в рядах ополченцев. А ночью убегал из-под досмотра в тайгу. В теле дед носил пулю и осколок от снаряда: память Первой мировой войны. Но на раны не жаловался, хотя они к старости давали о себе знать все чаще.
К своим восьмидесяти пяти года дед Шишка пережил многое и многих: царя Николашку, революцию, Ленина, коллективизацию, Гитлера. Он мог часами рассказывать, как глотал немецкий газ в окопах, как двое суток просидел в дупле кедра, когда его искали колчаковцы, с какой болью ему пришлось расставаться с накопленным добром во времена продразверстки и избежать ссылки на Север.
Сибирь во все времена пугала людей на западе своей дикостью и суровыми условиями. Во времена переселений провожавшие семью Глазыриных земляки из Самарской губернии плакали:
– На лютую смертушку идете! Прощайте… не свидимся более.
Дед Захар с сыном Михаилом угрюмо клонили головы, понимая, что в их словах есть доля правды. Как оказалось потом, зря себя расстраивали.
Сибирь встретила Глазыриных с распростертыми объятиями: личная земля – пока глаз хватает, лес рядом, речка под боком течет. Трудолюбивые крестьяне нашли свободное место на отдаленном угорье, выкопали землянки, отвоевали у тайги огромные поля, засадили их хлебами, отстроились домами и подсобными помещениями. Через пять лет дед Захар смог продать в уездном городе Минусинске две телеги зерна, а на девятую зиму откупил на барже место для трех тысяч пудов пшеницы.
Крепко зацепились Глазырины за сибирскую землю корнями. Большие угодья обжили. В сезон уборки нанимали до ста работников. Для вывозки зерновых паровой катер затягивал по реке Туба к поселку Курагино отдельную баржу.
Октябрьская революция подчистила глазыринские амбары метлой продразверстки подчистую. Лошадей и коров пришлось свести на подворье, в колхоз «Коммуна». Двухэтажный дом из лиственницы был передан детскому интернату. Семья Глазыриных долгое время ютилась в небольшом флигеле на некогда собственном подворье. Избежать ссылки им удалось лишь по той причине, что реквизиция была засвидетельствована в протоколе как «добровольная сдача излишек». Некогда большая купеческая семья теперь состояла из двух человек: деда Шишки и его жены, бабушки Феклы.
Два сына Семена Михайловича погибли в Гражданскую, три дочери вышли замуж и разъехались. Братья с семьями бежали за кордон, в Китай. Последняя похоронка на племянника пришла в 1942 году. У него нет ничего и никого, кроме верной жены да спрятанного в дальний угол Георгиевского креста.
Сидит дед Шишка на завалинке своего старого, покосившегося домика. На ногах валенки. На голове шапка-ушанка. На груди плотно запахнута ватная телогрейка, чтобы ветром не продуло: на дворе поздний сентябрь. Сосет старую, доставшуюся в наследство от деда Захара, прокопченную трубку, в которой нет табака. Кисет бабка Фекла спрятала и носила за пазухой, оберегая мужа от ранней смерти:
– Шоб раньше меня не преставился. Сначала меня похоронишь, потом уж делай шо хошь! Хошь дыми, хошь вторую жену в дом приводи…
Смотрит дед по сторонам: поговорить бы с кем, но пуста деревенская улица. Мужики, вернувшиеся с фронта, а вместе с ними и бабы – в поле на уборке пшеницы. Дети помогают взрослым. Днем в деревне трудно кого-то найти. «Хоть бы Терентий вышел», – подумал он, но вспомнил, что одноногий сосед позавчера сломал деревянный протез и теперь мастерит себе новую ногу. Сходить бы, проведать Терентия, да его сварливая бабка злее голодной собаки, всегда вспоминает ему прошлые годы, как она работала у него на подворье. Нет, не хочет Шишка идти к соседу. Лучше подождать, когда тот сделает протез и выйдет на завалинку сам.
Дед Шишка тяжело вздохнул, опять зачмокал пустой трубкой. От нечего делать десятый раз полез рукой проверить пустые карманы в поисках табака. До его ушей долетел звук шагов. Дед встрепенулся, приложил руку ко лбу: точно, вон в другом конце улицы кто-то идет. Кто бы это мог быть? Председатель Аверьян? Нет. Тот всегда на коне ездит. Завхоз Митька? Тоже нет. Он сейчас должен на сушилке быть. Мужик молодой. Парень. В сапогах и форменной фуражке. В одной руке маленький чемоданчик. Под мышкой шинель свернута. Солдат с фронта. Деду интересно знать, к кому в дом радость вернулась?
А солдат все ближе. На груди блестят ордена и медали. Рослый, статный, красивый. Увидел деда, свернул к нему, с улыбкой приветствовал:
– Здравствуй, отец! Можно с дороги рядом посидеть?
– Садись, мил человек! – суетливо отодвигаясь в сторону, охотно ответил Шишка. – Места для хорошего человека никогда не жалко! – И внимательно присмотревшись в лицо: – Ты кто таков будешь-то? Чтой-то я тебя здеся раньше никогда не видел… уж не солдатки ли Анны Ковалевой сын будешь?
– Нет, отец. Не солдатки Анны сын я. Я… вообще не из этих мест. Хотя и родился тут… неподалеку.
– Воно как! А что ж тебя в наши края привело? – продолжал допытываться дед Шишка. – Звать-то тебя как?
– Иваном зовут, – снимая с головы фуражку, ответил парень и долгим, усталым взглядом посмотрел вокруг. – Хорошо как!..
– Хорошо – это верно подмечено. Знатные у нас края, благодатные! Хлебом да лесом богатые, – поддержал Шишка и, прищурив глаза, продолжил допрос: – Никак, с фронта идешь? Вижу, хорошо воевал, на груди расписано. Что так поздно? Гитлера почитай, как третий год победили.
– Задержали по службе.
– Это да, многих придерживают. Мужиков-то вовсе нет, поубивало. Вон, у нас Николай Ворохов давеча вернулся. Думали, убили. Ан нет, в плену был. Жена встретила – на два дня дара речи от радости лишилась.
На голоса из дома выскочила бабка Фекла, увидела незнакомого человека, фронтовика, всплеснула руками:
– Ох, солдатик! Чей ты? Откуда будешь? Дед, что человека в гости не привлекаешь? Голодный небось с дороги.
– А и правда, что это мы тут сидим? – подскочил дед Шишка, приглашая Ивана в дом. – Торопишься, али как? Заходи, мил человек, многим не порадуем, но картошка есть, – хитро подмигнул, – у бабки горилка заныкана. По такому случаю сейчас ковшик выпросим.
– Ох, старый! – нарочито сдвинула брови Фекла. – Тебе бы все пить… одной ногой в гробу стоит, а все туда же!
– Надо успевать. На том свете никто не нальет! – отшутился дед, хлопая жену по заду. – И не приласкает…
В небольшой три на четыре метра избенке с четырьмя окнами чисто и уютно. Деревянные полы выскоблены добела. На подоконниках глиняные горшки с цветами. Стены домика выбелены известью. Из мебели у окна стоит стол, в углу посудный шкаф, у стола три табурета. Перед входом, справа, русская печь. Вдоль стены, за печью, длинная резная из дерева кровать под льняным покрывалом, две перьевых подушки. В углу за кроватью – обитый жестью сундук. Вот и все богатство семьи Глазыриных, оставшееся от двухэтажного особняка.
