Как всегда в таких случаях, никто ничего не понимал. Слишком много деталей, и все, как на подбор, страшные тем особенным страхом, когда нечем связать их воедино. Там что-то произошло, в самом этом петергофском лесу: Цветков вез ее для себя. В том не было сомнений. Инспектор речной охраны, что можно охранять на реке? Какое ему дело до балета? Она хохотала: пристал, познакомился на улице, ходил следом, безвредный, безопасный, зато с лодкой. Лодкой и соблазнял. Но она пришла с Капитоновым, и куда было деться несчастному Цветкову из речной охраны? Повез как милый. С ними были Церикадзе, Тулина и Соломина, все трое теперь уехали и там остались, и Лида осталась бы, а через полгода отец получил бы вызов, такой же, как семейство Соломиной, зашедшее перед отъездом проститься. Он видел ее родителей только на траурной «Жизели» в театре и потому не заметил, как не замечал ничего, кроме белых рук Соломиной, исчезавшей в яме: это было такое решение, она все глубже проваливалась, но руки метались над сценой, пока не исчезали. Хорошо было придумано. Когда-то, не верится уже, что всего за полгода, Церикадзе, гогоча, рассказывал, что Соломину, когда она опускается, щекочут под сценой, а ей что делать, по рукам ведь дать не может! Лидочка сказала: если меня кто так защекочет, я потом убью, найду и убью. Ее Жизель была делом решенным. И вот как, значит, она ее станцевала.
Церикадзе, Тулина и Соломина выплыли легко, да и берег, уверяли они, был близко. Они заметили сломанную ветлу, и по сломанной ветле Константин Исаевич направлял водолаза. Водолаза устроили только с помощью Цветкова, тоже, казалось, обезумевшего — раздавленного тем, что лодка была его. Он уж, кажется, ничего для себя не хотел, ни на что не надеялся, и думал почему-то, что благодаря водолазу можно отыграть назад. И Константин Исаевич тоже почему-то ждал от него главного ответа, потому что если бы не нашли — не нашли окончательно, безнадежно, — оставалась бы хоть тень надежды. Но потом оказалось — ах, Господи, что потом оказалось! Разумеется, все можно было списать на безумие, на цветковское раскаяние, на запоздалую попытку снять с себя вину, — но и тогда изволь, голубчик, отвечать за слова, ведь ты говоришь с несчастным отцом, которому вдесятеро, втысячеро тяжелее! Он явился осенью, весь мокрый, словно навеки связанный с водной стихией, — хотя Константин Исаевич поклялся бы, что на улице не было дождя, — и с порога рубанул, что узнал все, что водолаз признался ему. Да уже и тогда, на борту катера, когда подняли из воды медное стекляннолицее чудище, тяжелое, неловкое в каждом движении, закупоренное, как бутылка, — ясно было, что водолаз скрывает и что там не то; но какое не то — кто же расскажет теперь? Его так и не уломали спуститься вторично, и вскоре он вовсе бросил это ремесло, и нанялся столяром, да и в этом качестве спился. Что он увидел, что он такого увидел?! — нельзя же было верить Цветкову, который нес бог весть что!
И потом: мясная лужа. Кто придумал этот бред? Будто бы Лидочка уединилась с Капитоновым в леске; будто бы Цветков пытался увязаться следом, с неловкими шутками, с уверениями, что дал отцу клятву следить за Лидочкой и потому не может отойти ни на шаг; но она так на него глянула, что он отстал. Пошли вместе. Разговаривали тихо. Цветков вспоминал, что она была решительна, решительна. На что должна была решиться? Что такое вообще был этот Капитонов, чего от нее хотел? В Петергофе, в прозрачном лесу, должно было состояться объяснение, которого она боялась и без которого не могла; после чего вышли к лодке, сели в нее, — все заметили Лидочкину бледность и сухие, но лихорадочные глаза, и бесцветная Тулина запомнила одну фразу: «Ах, я думала, это будет совсем не так…». Что — не так? Что он успел бы там сделать с нею, в прозрачном лесу, на холодной земле? Этого не могло быть, она бы не позволила, стала кричать. И только потом Церикадзе вдруг сказал: но ведь Капитонова не было. Когда отплывали от Петергофа, в лодке Капитонова не было. Подождите, переспрашивали его, вы, может, бредите? Вы забыли? Но он повторял, все отчетливей, все отчаянней: Капитонова не было в лодке. Лида просила никому об этом не говорить, но теперь все равно. Когда мы отчаливали от Петергофа, я еще спросил: может быть, подождем? Нет, ответила Лида, он доберется. Мы поссорились, он ушел, я не хочу больше его видеть. И никто, в самом деле, больше не видал Капитонова.
Прочесали и лесок, в поисках хоть каких-то зацепок, но отыскалась лишь поляна, на которой Лида сказала Цветкову: не ходите за нами, и посмотрела таким взглядом, какого он у нее не видывал, и не знал, что такой может быть. Они отошли — куда? — туда! — и показал левее, за куст краснотала. Там-то, через сто метров, на границе смешанного леса и чахлого березняка, обнаружилась мясная лужа, для которой не подобрать другого слова: как будто выжали огромную тряпку, пропитанную кровью, и хотя наутро было дождь, и почти все всосалось в землю, — кровавый след был отчетлив, и можно было даже определить группу, но капитоновской группы, вот незадача, не знал никто, и не с чем было сравнить; одежда исчезла бесследно, и никакая логика помочь не могла. Версия следствия свелась в конце концов к тому, что Капитонов после размолвки с Поленовой пошел к выходу из леса, надеясь добраться из Петергофа своим ходом, но по дороге был убит неизвестным встречным разбойником, вероятно — ради ограбления, потому и была взята одежда; местонахождение трупа установить не удалось, и в случае с Капитоновым не было бы вовсе никакой зацепки, кабы не сапоги, таинственно выплывшие полгода спустя. Нищий в Кронштадте продавал их за три целковых, и по чистой случайности сапоги были опознаны товарищем Капитонова по службе — подковку ставил отец Капитонова, сапожник, сын гордился отцовской работой и всем показывал, прибавляя «на века». Вот тебе и века. Взятый к допросу, нищий показал, что сапоги эти нашел в петергофском лесу, что они стояли ровно, в первой танцевальной позиции, словно танцор внезапно вознесся, оставив ненужную обувь; разумеется, никто не поверил, и нищего обвинили в убийстве Капитонова, случайно встреченного в лесу, хотя поверить, что этот тщедушный бродяга завалил здоровяка-чекиста, было и впрямь мудрено. Но этим ведь не нужна была истина. Им нужно было дело, раскрытое и закрытое; а больше из капитоновских вещей не нашлось ничего, кожанку нищий пропил еще раньше.
И весь этот бред с неясными мотивами, путаными показаниями, бесследными исчезновениями достиг апогея бледным осенним вечером с как бы выцветшими от ужаса, серо-лиловыми красками, когда с сентябрьского раннего холода к Константину Исаичу ввалился Цветков и, глотая слова, залопотал что-то о водолазе. Да, он ее видел. Да, он никому никогда не скажет. Я поил его три часа, прежде чем он схватил меня за рукав и, поклявшись всеми чистыми и нечистыми, прохрипел, что на дне, когда он приблизился к Лидочке, Лидочка открыла глаза.
Константин Исаевич и теперь со стыдом вспоминал дрожь в коленках, заставившую его рухнуть на стул. Ко всему этому с самого начала следовало отнестись как к белой горячке, и Цветков впрямь оказался потом в Лазаревской больнице. Но тогда, в бледно-лиловом сентябрьском свете, Константин Исаевич поверил ему, и только потом чудовищная схема преступления открылась ему во всей своей наготе.
Никакого Капитонова, разумеется, не было с самого начала. Церикадзе был подкуплен, подкуплены были все. Вызревал адский план, которым изначально руководила Красавина, уехавшая за месяц перед тем. Она-то понимала, что если бы Лидочка в самом деле уехала, тридцатилетней старухе Красавиной нечего было бы делать на немецкой сцене. Доказательств нет, допрашивать некого. Нанимается Цветков с лодкой. Плетется страшная интрига — но мир балетных в самом деле мало похож на мир людей. Бездушные виллисы с лунной кровью. Возбуждая в Цветкове то надежду, то ревность, Церикадзе, Соломина и Тулина танцевали вокруг него страшный тройной балет — то есть так это Константину Исаевичу представлялось; это они, нет спора, вложили в его руку роковой пистолет, и именно пулевую дыру обнаружил в голове у Лидочки проклятый водолаз — но, нанятый Цветковым, послушно смолчал. Цветков, и никто другой, выстрелил в Лидочку перед носом кронштадского парохода, и все выплыли, чтобы распространить убийственную ложь. Все были повязаны, Церикадзе, Соломина и Тулина были в Германии, где Красавина, конечно, с первого дня щедро покровительствовала им. Один Цветков сходил с ума от любовной тоски и мук совести, и его укрывали от мира стены Лазаревской больницы. Смыслом жизни Константина Исаевича сделалось мщение.
Обратиться ему было не к кому, надеяться не на что. Племянница Поленова, Таня, приходившаяся Лидочке кузиной, была теперь в Москве замужем за шишкой и сама шишка, но отбросила старую родню с такой же решимостью, как и старую жизнь. Константин Исаевич видел один раз ее фото в «Огоньке»: пополнела, в глазах наглость, прикрывающая затаенный стыд. Всем видом как бы говоря: а что такое? Но Танина мать давно бросила мужа, и Таня небось обиделась бы, напомни ей кто о питерском дяде. Распутывать и мстить предстояло самому, одному, в тайне.
