Майкл Джира - Потребитель

Я населен мыслями других. Если я отрежу палец, я отрежу поколения истории, стимул, прошедший сквозь меня и давший мне форму. Я создан из сала, наэлектризован, но энергия — не моя. Я используюсь как инструмент, чтобы электричество пело само себе.

Когда я умру, мое тело будет лежать ломтями на столе, порезанное хирургом. Энергия будет продолжать вырабатываться в нем — но со знанием, которое исключает меня. Моя личность, содержащаяся в инертном мясе, которое теперь лежит на столе в морге, станет пищей для чужеродных микробов и носителей разложения. Сумма моего жизненного опыта в момент моей смерти, как и накопленные свидетельства моих мыслей и самосознания, перейдет в форме чужого языка в тела питающегося мира, который пожирает меня. В пустынной комнате ассистенты в резиновых перчатках и хирургических масках, в остром от дезинфекции воздухе, втолкнут в пластиковый мешок груду материи, которая была мной, вынесут мешок в леса и смешают с грязью. Когда идешь с мешком, земля — как упругая губка, пружинящая под ногами. У нее плотность трупа. С каждым шагом нога вминается в поколения мертвых предков. Их тела, их сгнившая и трансмутировавшая плоть стали веществом земли.

Когда ешь, перевариваешь их сущность — плодородие, пережившее их разложение. Таким образом, они живут через тебя, через твое потребление воздуха, пищи, воды. Когда вдыхаешь, вдыхаешь смесь газов, которые их тела выделяли в процессе разложения, восстанавливаясь твоим телом.

Воздухом, который есть кровь, трудно дышать, но я научился. Мое тело плывет в ней, поглощенное ею. Я дышу, глотаю и думаю кровь. Мое воображение останавливается там, где заканчивается кровь. Кровь окружает меня, затопляет мое зрение, так что когда я думаю, образ, прежде чем он сформируется, уже затоплен кровью. Я — увядшее, древнее дитя, плывущее в густой красной вселенной, пульсирующее и набухающее собственной разумной кровью. Эта кровь знает меня, лижет меня, держит меня на постоянном автопилоте самоотрицающего оргазма, который посылает волны наслаждения в самые отдаленные заводи пульсирующего красного сознания.

Я не могу остановить свою жажду разложения. Моя кожа растягивается и распадается. Я вижу сквозь клетки, связанные в сеть, могу отличать их одну от другой. Моя кожа не защищает — она открыта. Ветер дует прямо сквозь нее в мои внутренности. Он проходит меня насквозь, уносит частицы меня, приносит на их место новые. Я тону в свете. Свет — поток дыхания. Мои глаза закрыты, так что мое тело изливает свет изнутри наружу, словно медуза, мерцающая под толщей моря. Прохладный голубой пар прокатывается по моим венам, прокачивается сердцем, насыщая капилляры легких, фильтруется в ткань моих мускулов. В центре моего мозга — вихрь света и цвета. Яма моего желудка кипит светом. Моя плоть горит, как магнезия. Моя сперма — загустевший свет. Он содержит ложные воспоминания, семя новой расы, цивилизацию, чуму, поток ядовитой нефти и мертвых подводных слепых монстров. Кончики моих пальцев выстреливают свет во вселенную и чертят в небе мое имя, затем всасывают его обратно в черную яму антивещества. Немая зыбь бессамостной похоти растет из корня моего члена в гущу непроницаемой пустоты в центре космоса. Эта дыра засасывает меня, потом я регрессирую обратно к одиночной молекуле агонии. Отравленная глупость моего самосознания растет в запечатанном чреве, как семя, закрытое в свинцовом контейнере, захороненном в плотном непроницаемом иле на дне моря. Отсюда, из глубины уютной черноты, я разрастаюсь наружу, выплевывая свою сперму на звезды.

Сферическое безликое тело — моя жирная живая плоть — подвешено в мертвой точке красной комнаты на металлических кабелях с вонзенными в него крючьями, натянутыми в восьми направлениях к четырем углам пола и потолка. Бесформенный шар моей плоти пяти футов в диаметре, и мое сердце бьется в его центре. Прямо под висящей плотью голый младенец корчится и кричит в холодной цистерне черной нефти. На тонком шнуре из центра потолка, точно над моим кругообразным телом, висит моя отрезанная свиная голова. Мои глаза обшаривают комнату, но не могут сфокусироваться. Моя голова чувствует, что тело под ней — это ее собственное отсутствующее тело, и хочет воссоединиться. Мой рот двигается и язык сигнализирует, обезьянничая речь, но ни звука не выходит из моего рта, ибо легкие не подключены, чтобы качать воздух к моим губам.

В каждом из углов комнаты у глянцево-красной стены аккуратно сложена небольшая кучка моих внутренностей, привлекающая тучу черных мух. Несколько отлетают в другие области комнаты, время от времени садятся на подвешенную сферу моей плоти, мою голову и ребенка.

Пограничные поверхности комнаты — сырые и с мраморными прожилками, похожими на сетку вен, нервов и сухожилий. И хотя форма комнаты геометрична и точна, вещество стен — органика, сырое розовое мясо. Стены набухают и опадают, будто дышат, и с каждым их расширением прохладный кислород врывается в комнату.

Сердце в центре моей круглой плоти качает прозрачное желе через сложную паутину прозрачных гибких трубок, снабжая мое тело питательным и порождающим материалом. Из моего сердца большая главная труба вздымается посреди моей плоти и питает висящую голову, вонзаясь В искромсанную шею снизу. Отвод той же трубы сбегает вниз от моего тела к ребенку, входя в его горло. По этой большой трубе три сущности — моя голова, мое тело, ребенок — пропускают ощущение, мысль и чувство между собой, «общаясь».

Из каждой сущности выходят тысячи прозрачных полос, соединенных друг с другом, с внутренностями по углам, с влажными красными стенами. Эти волокна дрожат и посылают ощущение удовольствия по всей цепи, когда касание крыла мухи перистой слабой дрожью замыкает ее, как ветер, ласкающий волоски на загривке. Энергия, порожденная этим событием, заряжает нефть, в которой лежит ребенок, электричеством, сотрясая мягкую белую плоть, и заставляя дитя беспомощно вопить в тишине. Моя отрезанная голова слышит это и воображает, что звук издает она, шевеля своими губами. Все сообщается друг с другом, у моей головы нет причин сомневаться, что издаваемые ребенком звуки — слоги моих собственных мыслей, ставших речью.

1994

Юноша был лоскутком сопротивляющейся плоти, захваченным потоком толпы, скользил по волнам бурлящего паломничества насекомых, объединенных родовым чувством. Насекомое сборище внезапно влилось в устье какого-то учреждения, а он остался, зацепившись за угол здания. Он покачивался на солнцепеке, атакуемый слепящими отблесками проезжающих машин и плоскостей оконных стекол. Сощурившись, он поднял взгляд вверх на покрытые сухой растительностью холмы. Те нависали над городом, как изъеденные хребты обдолбанных львов, вытягиваясь к небесам, погребавшим землю под плотными покрывалами сернистой мглы. Свет солнца фильтровался висевшим в воздухе порошке и от этого становился еще ядовитее, как если бы солнечные лучи химической реакцией превращались в злобное радиоактивное излучение, голодные канцерогены, пронизывающие открытые поры беззащитной кожи, чтобы пожрать все живое изнутри. Знак «Голливуд» стоял в холмах, окутанный саваном зловонных испарений и пыли, как композиция надгробий, вырезанных в иссохшей кости, выражающих шифром бессознательного рекламу медленного самоубийства. Лоб юноши лоснился от пота, отбрасывая световые блики отражений на шоссе. Его рубашка была словно нарисована у него на теле — тонкая трескающаяся корка красных склизких выделений. Рот был птичьим гнездом, испускавшим трепещущие облачка газа с запахом свернувшегося молока, кислого желудочного сока и перебродившего пива. Юноша облизывал губы грязным носком. Он попытался дышать глубоко, затем оставил эту затею. Смог сжался в кулак в центре его груди. Он сухо прокашлялся, проталкивая вверх комок — мерцающую опухоль размером с мяч для гольфа — сложил губы трубочкой и выплюнул его из себя в изрыгающийся поток зеркал. Комок прилип к хрому заднего бампера «мерседеса», как пиявка к млекопитающему.

За холмами пылали оранжевые огни, не оставляя сомнений в том, что окраины горят. Клубящиеся коричневым золотом голиафы дыма вздымались оттуда, пополняя растущую над городом завесу, вбиравшую гарь выхлопов, которая валила от нескончаемого потока машин внизу и окрашивала оседающую жару мелом цвета горчицы. Какофоническая симфония конфликтующих частот и ритмов поднималась от процессии металла и стекла, похожая на тему саундтрека к шизофреническому трансу — обрывки безвкусных мелодий вперемешку с назойливыми декламациями алчности и похоти, поглощенные апокалиптическим вихрем жиденьких басовых барабанов, визгов желания и фальшивого насилия. Юноша стоял, впитывая шум и жару, как свидетель уличных зверств, переживший лоботомию. Его руки свисали по бокам, как плети, пока он пытался сформировать мысль. В пять часов того утра его застали врасплох, когда он обшаривал ящики стола своего дилера после того, как тихо отогнул сетку с открытого окна бунгало на Мелроуз и забрался внутрь, и он в необратимом паническом шоке схватил бейсбольную биту, стоявшую в углу, и бил по лицу бывшего авиакосмического инженера (у которого был пистолет в руках) до тех пор, пока черты его не превратились в кровавое неузнаваемое месиво. Дилер лежал бесформенной грудой, прислонившись сочащейся кровью головой к стене, будто прислушивался к затуханию своей жизни. Юноша набил карманы тысячами долларов в хрустящих купюрах по сто, также засунул туда огромный мешок метамфетаминового порошка и бежал.