Кирыч выжидательно уставился на Марка.
— Знакомый, — послушно закончил он фразу. — Собачник.
— Сдает тузиков на живодерню! — догадался я и мстительно добавил. — Вот его Бог и наказал за грехи.
— Он их разводит! — выкрикнул Марк.
— А Джек это… — продолжил допрос Кирыч.
— Мальчик, — сказал Марк. — Я брать не хотел, а потом согласился. Теперь не знаю, что делать. Ты же собак не любишь.
— Если тебе придет в голову дурная мысль завести пса, то ухаживать за ним придется нам, а не тебе, — сказал я.
Дальше я хотел выдать тираду на тему «Легко быть добрым за чужой счет», но осекся.
— Подожди… Джек — это… собака? — недоверчиво спросил я.
Марк кивнул.
— Обыкновенная собака? — спросил Кирыч.
— Необыкновенная. Порода — фуззльтерьер, — заявил Марк.
Я замолчал.
В голове все перемешалось: собаки, люди и вирусы.
— …требуя повышения заработной платы. В акции протеста приняло участие около 10 тысяч человек… — сообщал мужской голос парижские новости.
На экране дергалась огромная голова из папье-маше. Глаза выпучены, нос — крючком. Человек, несший голову на своих плечах, приплясывал и выжимал пронзительные звуки из резиновой груши, похожей на гигантскую клизму.
Я прыснул:
— Господи! И из-за какой-то жучки я сердце рву?..
С хохотом я повалился на диван. От нагрузки старичок натужно закряхтел и — я оказался в клубах пыли.
— Ножки подломились, — сказал Марк. — Жалость какая!
— А зачем ты это читал? — Кирыч потряс книгой про секс.
— Как зачем? — удивился Марк. — Для самообразования!
— …Мы же думали, у тебя СПИД. Ходишь бледный, как трепонема… — задыхался я от смеха, валяясь среди диванных обломков.
— Где собака? — строго спросил Кирыч.
— В моей комнате, — ответил Марк.
— Давно?
— Уже неделю. Показать?
— Показать.
Марк вынес корзинку и поставил на пол. Заглянув внутрь, Кирыч уверенно заявил, что Валера обманул, никакой это не терьер и тем более не фуззль:
— Помесь таксы черт знает, с чем.
— Дворянская порода, — сообразил Марк.
— Ага, — фыркнул я. — Голубых кровей.
На мой взгляд, пес был разновидностью колбасы: толстая сосиска, обтянутая черно-белой шкуркой с пятью рахитичными отростками, один из которых, украшенный пушистой кисточкой, вертелся, как пропеллер.
Новый жилец перевалился через борт корзины и тявкнул.
— Здрасте! — умилился Кирыч.
— На «Джека» он не похож, — покачал я головой. — Очень уж морда пакостная.
Щенок, повертевшись у ног Кирыча, цапнул его за штанину и с рычанием потянул на себя.
Я посмотрел, как Кирыч стряхивает с себя нахала, и сказал:
— Назовем его… «Вирусом».
— …На европейской части России завтра установится ясная солнечная погода…
— Меня изнасиловали, — сообщил Андрей.
Он раздул ноздри и его нос, и без того вздернутый, задрался еще выше.
— Невероятно, — сказал я, присев на табуретку в прихожей. — Как же так?
— Обыкновенно, — щеки Андрея задрожали. — Друг по институту в гости заходил…
— Очень тебе сочувствую, — сказал я и со вздохом начал расшнуровывать башмаки.
Андрей страшный чистюля и терпеть не может, когда в его комнаты проходят прямо в обуви. Для этих целей у него есть тапочки. Войлочные, чтобы паркет не царапать, а натирать. Я вытянул из низенького шкафчика самые большие и, сунув в них ноги, прошел в комнату.
У Андрея дома — настоящий уют. Нашему не чета. На портрете мамы ни пылинки, приземистая тахта укрыта верблюжьим пледом, серебряные подсвечники блестят, как оловянные, и даже бумажные пакеты с грампластинками, выстроенные в ряд под проигрывателем, кажется, выцвели не от возраста, а от многолетнего мытья. Впрочем, уют андреевой квартиры проистекает не от мебели и всяких мелочей, а от того, что живет он в кирпичном доме с толстыми стенами, поэтому в холода у него всегда хорошо, как у Христа за пазухой. Чувствуя, как тепло разливается по телу, я чуть было не забыл о самом главном своем желании, которое задумал высказать Андрею, еще когда рысцой бежал от трамвайной остановки.
— Давай еды поедим, — предложил я.
— Ах, ну, конечно, — воскликнул он и привел в движение свою полноту, ненадолго утихшую, пока я бегло осматривал углы квартиры, не виденные мной, дай Бог памяти, вот уже два месяца.
Не получалось у меня как-то бывать в районе, где живет Андрей, а специально ехать к нему в гости не находилось повода. Вообще, я только однажды был у него в гостях не по случаю. Тогда Андрей много плакал из-за своей новоприобретенной нечистоты, а я — по незнанию всех томлений андреевой души — вместе с ним. Потом мы выпили водочки, и я чуть было не остался у него ночевать. Я остался бы, потому что у меня карие глаза, а волосы редеют, что, к счастью, лишает меня всяких шансов на андрееву благосклонность. Но Андрей поставил пластинку с оперой «Аида» и принялся петь партию Амнерис (или как там звали эту древнюю египетскую женщину?). Получалось у него дурно, голос скакал из стороны в сторону, не хуже заезженной иголки на его проигрывателе, и мне пришлось откланяться.
— Тебе пельмешков сварить или блинчиков поджарить? — спросил Андрей, рассматривая внутренности своего холодильника.
— И сварить, и поджарить, — не раздумывая, отозвался я.
Прошло чуть больше половины дня, а я набегал такой аппетит, что, наверное, умял бы быка размером с Андрея, а он, замечу, мужчина немаленький.
На глаз в нем килограммов сто двадцать, а на вес, наверняка, и того больше, так что если он сядет кому-то на лицо, то от лица останется блин — как раз такой, который Андрей кинул поскворчать на сковородку. Или даже больше, чем блин, если лицо, на которое сядет Андрей, такое же здоровое, как его собственное.
— У меня не лицо, а будка, — с обидой сказал он как-то.
Андрей хочет выглядеть тонким, тянущимся к небу юношей, едва пережившим пубертат, а на деле он юноша даже не вчерашний, а позапозавчерашний. И вообще, я не уверен, что даже в свое далекие шестнадцать он был строен и всеми членами тянулся к небесам. Скорее всего, он был приземистым подростком, которого поколачивали одноклассники, не любя его неспортивной рыхлости и привычки чуть что заливаться слезами.
«Может, он хоть в студентах был покрасивше?» — из чувства благодарности подумал я, уминая блины, политые разогретым сливочным маслом и посыпанные тертым сыром. В кастрюльке булькали пельмени, готовясь к всплытию, и это настраивало на дружеский лад.
— Так что за приятель? — спросил я Андрея, глядя на его вспотевшее от кухонной суеты лицо.
— Мы с ним в институте сильно дружили.
— Как интересно! — оживился я.
Блины зарядили меня позитивной энергией, которая рвалась на выход.
— Хе-хе, — ответно заколыхался он. — Тогда другое время было, чтобы было интересно. Мы сидели вместе, я списывать ему давал…
— Давал, — не удержался я от пошлости.
Вот как нажрешься жирной пищи, так сразу тянет на сальности. Прямо ничего с этим поделать невозможно. А может, это Андрей вызывает у меня такую нездоровую реакцию. В нем столько тела, что плюнуть в душу как-то уже не страшно — все равно не попадешь.
— Давал, — не понял моей пакости Андрей. — Я его с института и не видел-то вовсе. Он как женился, так перешел на заочный и наши пути навсегда разошлись.
— Ну, не навсегда, — поправил его я, торопя развязку.
Если Андрею позволить говорить, как вздумается, то пельмени не только всплыть, они остынуть успеют.
— Это вечером было. Вчера, — сказал Андрей. — Нет, позавчера, — подумав, поправился он. — Приходит. Пьяный, кривой, как сабля. Я стол организовал, закуски, огурчики, то да се. Я ведь очень сильно его… — Андрей опять замолчал. — Очень хорошо к нему относился. Он был самый интересный парень на курсе.
— Стройный, нет, скорее даже астенического телосложения, — не стерпев, выпалил я. — Среднего роста. Волосы прямые, а глаза синие.
— Откуда ты знаешь? — ошарашенно спросил Андрей.
— От тебя, — еще больше развеселился я.
— Ну, тогда дальше сам рассказывай, если такой догадливый, — обиделся Андрей.
— Вы напились в дым, как водится среди бывших однокурсников. Твой инстинкт самосохранения дал сбой и ты полез целоваться, а он на диво не отказал.
— Какое же это изнасилование? — поправил меня Андрей.
— Так я еще не закончил. Он от тебя жесткого порно хотел, а ты предложил ему легкую эротику. Может свечек даже душистых назажигал.
Я игриво подмигнул.
— Свечки? — задумчиво произнес Андрей. — Свечки — это хорошо. Подходит, — он покивал и дальше продолжил сам. — Я зажег свечи, но поцелуев никаких не было, я стеснялся. Мы ведь только друзья. Было уже поздно и я не отпустил его домой.
