Вопрос сближения определенных людей в определенное время. Пересечения траекторий, так сказать. Пути Элейн и Ника пересеклись в шестидесятых — в те легендарные времена, когда быть молодым означало счастье. Теперь Элейн кажется, что Ник был намного младше нее. Даже в то время она чувствовала себя на задворках прогрессивного молодежного движения: читала о нем в газетах, наблюдала за компаниями сверстников, которые умели улавливать дух времени. И с Ником она познакомилась как раз в такой компании — на вечеринке; сама она скорее наблюдала за происходившим, чем участвовала. Но он ее заметил, стал искать ее общества — приятный, общительный, симпатичный парень на два года моложе ее, да ну ничего страшного. «Может, ему нужна мамочка», — пошутил кто-то из друзей — обидно, надо заметить. Пошутил. Элейн осторожничала: долгие месяцы их отношения были нерегулярными и неопределенными. Но затем они постепенно превратились в привычку, появилось невысказанное убеждение, что это, должно быть, насовсем. Как-то, за обедом в пабе, он сказал: «Слушай, честно говоря, нам надо пожениться… согласна?» Так она стала жить с Ником.
Иногда Элейн чувствует, что он так и не повзрослел. То, что так подкупает в двадцатипятилетнем, в сорокалетнем выглядит уже не так, а уж если ему пятьдесят восемь, и вовсе раздражает. Если раньше она заблуждалась по поводу каких-то вещей, то с течением времени стала раздражаться, но раздражаться умеренно и тихо — скорее терпеть и принимать. Могло быть и хуже, думала она, он мог оказаться пьяницей, мошенником или бабником. А так просто бездельник и не такой рассудительный, как хотелось бы.
Он теперь на обочине ее жизни, вдалеке от самого важного. Она спит с ним в одной постели, они часто едят вместе, но от прогрессивной, поступательной деятельности далек. Телефонные звонки, факсы, консультации с Соней и Джимом, практические советы студентам, проходящим стажировку в ее владениях, ее время и энергия — все это проходит мимо него. Он имеет лишь смутное представление о ее консультациях с клиентами и о том, что готовится к изданию ее очередная книга. «Куда-куда ты едешь? В Уорвик? Там рядом канал, ты непременно должна на него посмотреть. Самый длинный в стране каскад шлюзов — подумать только!» Книгами он не интересуется принципиально — после того, как несколько лет назад неосмотрительно этим заинтересовался. «Знаешь, мы можем делать это сами. То есть я могу. Настольные издательские средства, знаешь ли. И без всяких посредников. Просто… Хорошо, хорошо, мне это просто пришло в голову… забудь».
О нет, подумала она. Ни в коем случае. Проходили. Больше не хочу. К тому же книги — это моя компетенция.
Солнце садится. Сад озаряется закатным сиянием. Элейн улучает момент и пристально, оценивающе рассматривает сад. На следующий год неплохо будет посадить вдоль тисовой изгороди поздние тюльпаны — немного оживить темный угол. Она возвращается к письмам. Дело почти сделано — одна стопка для Сони, вторая — те, на которые она должна написать ответ лично. Приглашение выступить на литературном фестивале: дать согласие — книги будут лучше продаваться, и потом лишнее появление на публике не повредит. Приглашение почетным гостем на вручение премий лучшим студентам-садоводам сельскохозяйственного колледжа — тоже ответ положительный по тем же причинам. Какая-то семейная пара из Шропшира приглашает ее посетить свой сад («…мы понимаем, это не совсем то, чем вы занимаетесь, но нам бы так хотелось пригласить вас в гости…»), помимо прочего, письмо содержало четыре страницы нудных теоретических выкладок касательно садоводства — они хоть знают, сколько стоит ее консультация, да и вообще это неприлично. Позвонить Соне, пусть занимается. Факсы от клиентов, факсы от поставщиков, неизбежная стопка рекламных буклетов и проспектов, которые хоть и в последнюю очередь, но просмотреть надо — вдруг что-нибудь стоящее.
Ник долил вина в бокалы и собирается плюхнуться обратно.
— Что там омлет?
— Омлет? — удивляется Ник. — Ах да. Омлет и салатик. Точно. Пойду сделаю.
— Хорошо, — говорит Элейн. Выбирает из пачки рекламу нового удобрения, просматривает и выбрасывает в мусорную корзину.
Ник все еще стоит возле нее.
— Что?
— Да ничего. Просто… ты в какой-то момент стала странно похожа на Кэт. Ладно, пошел заниматься ужином.
Он уходит.
Замечание мужа ее весьма раздражает — она не может… или скорее не хочет понять — почему? Она совсем не похожа на Кэт — и никогда не была похожа, оттого-то Ник и счел это «странным». Они оба знают, что она и Кэт были не похожи, ни за что не скажешь, что это — родные сестры. Тем не менее Элейн знает, что имел в виду Ник. Она сама видела это в зеркале. Какая-то генетическая причуда. Что-то в линии губ. Неуловимое выражение лица. Тогда как обычно казалось, что общих генов у них с Кэт нет совсем.
Странно, что Кэт осталась жить именно так — в линии чьих-то губ. Что бы об этом сказала она сама? Что-нибудь банальное, может быть, попыталась бы пошутить.
И ухмыльнулась бы кривой ухмылкой. Надо же, думает Элейн, остаться на Земле вот так — в линии губ, в уголках моего рта. И в моей памяти. И — уверена — в памяти Ника; конечно, в памяти Полли и многих, многих других. Много разных Кэт. Личных, персональных Кэт. Она теперь рассыпалась на фрагменты. Люди не умирают — они остаются жить в чужой памяти.
Теперь ей видится странное сходство между тем, как Кэт присутствует в ее сознании теперь, и ее детством, в котором Кэт была неотъемлемой, но не особенно важной частью домашней обстановки. Тогда из-за одной лишь разницы в возрасте она всячески отделялась от сестры. Двенадцатилетний ребенок не играет с шестилетним — да и не со всяким сверстником тоже. Шестнадцатилетнего подростка десятилетки не волнуют. Элейн вспоминает закрытую дверь своей комнаты, натянутую атмосферу семейных праздников. Время, состоявшее из долгих лет, когда Кэт являлась лишь скучным и надоедливым «хвостиком», временами — поводом для ревности, локальным природным явлением, на которое не следует обращать внимания. Она получала куда больше родительского внимания: «Не забывай — ей всего пять… семь… девять…» Ее существование означало, что в семье долгое время будет не все гладко — кому-то постоянно будут требоваться забота, помощь, силы других.
А потом все внезапно кончилось. Кэт выросла. В один прекрасный день из утомительного довеска она превратилась во взрослого человека. Оперилась, отрастила крылья — или, скорее, полностью изменилась. Стала девушкой. Из куколки появилась бабочка — фея, эльф, худенький, но исключительно привлекательный, сорванец. Стала стройной, живой, длинноногой, с точеным телом и остреньким личиком: тонкий, изящный носик, серо-зеленые глаза, высокие изогнутые брови и шапка темно-русых волос — сочетание, притягивавшее взгляд; не случайно, когда она входила в комнату, все тут же оборачивались и смотрели, смотрели — с удивленным интересом, вниманием, удовольствием. А она и понятия не имела. Точно так же, как не имеет понятия о своей красоте букет цветов, картина на стене, драгоценный камень — словом, то, что привлекает, что на секунду поднимает настроение.
«Вы совсем не похожи, — все чаще стала слышать она. — И не скажешь, что сестры». Лучше бы про себя подумали и промолчали.
Ник возится на кухне. Элейн слышит, как гремят кастрюли и тарелки в его неловких руках. Она все еще в оранжерее — перебирает последние письма, наименее достойные внимания, мыслями же блуждает где-то еще — в другом времени, в другом месте, — и все из-за реплики Ника. Конечно, он этого не хотел. Просто такой была его манера выражаться. Это же Ник — каждое его слово может считаться отягчающим обстоятельством само по себе.
Она слышит голос матери. Что не совсем обычно: сейчас она почти не думает о матери, долгие годы почти не вспоминала о ней.
— Наш гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя, — говорит мать. — Посмотри на нее!
И Элейн, которая приехала домой на каникулы (она училась в колледже), смотрит и видит: да, так и есть.
— Говорят, ей стоит подумать о том, чтобы пойти учиться на актрису, — продолжает мать.
Элейн мгновенно раздражается. «Как всегда! — думает она. — Типично для мамы. Банальная мысль».
— Почему? — отрезает она.
Мать снова начинает бормотать глупости. Она стала побаиваться Элейн, но так и не научилась вести себя осторожнее.
— Ну, она такая хорошенькая, — наверное, поэтому.
— А Кэт умеет играть?
Мать вспоминает о второстепенной роли в школьной рождественской постановке — и вообще, раз есть театральные школы, значит, играть можно научиться?
И вскоре Кэт пошла в театральную школу — может, из-за матери, а может, из-за остальных с их глупыми советами, — а толку? Но к тому времени матери уже не было в живых.
Проблема мамы была в том, думает Элейн, что она принимала все за чистую монету. То есть буквально. Если уж совсем честно, у нее были упрощенческие взгляды на жизнь. Впрочем, она не виновата. Строгое воспитание, жизнь, посвященная дому и семье. И папа, которого все устраивало, — разве нет? Что-то не припомню, чтобы в семье что-то обсуждали, кроме, разве, в какой цвет покрасить стены на кухне или куда поехать летом. Им этого хватало, они и не стремились к большему. Мама ухаживала за Кэт и мной, готовила пищу и следила за тем, чтобы дом походил на картинку из журнала для домохозяек; папа ходил на работу, приносил зарплату и зарабатывал пенсию. И все были довольны.
