...но никто из них никогда об этом не говорит. Вчера я слышал, как Альвизе Ланци жаловался матери на то, что дела его идут очень плохо. Кроме того, ему, похоже, никак не избавиться от прогнившего дома на Торчелло, за который он слишком дорого просит. (Сумму я сообщил Вашим Милостям в предыдущем отчете.) Игрой никто из Ланци не злоупотребляет, и игорный дом на Калле Сан Лука они посещают довольно редко. Вчера я сопровождал туда Синьору Оттавию, которая выиграла пять дукатов в «мангольд». (Могу поклясться, что владелец одной из масок говорил голосом Марио Мартинелли; как бы то ни было, человек в этой маске проиграл в фараон сумму, которую я не смог оценить точно, но которая показалась мне значительной.) Поскольку я не провожу у Ланци весь день, прошу Ваших Милостей соблаговолить меня извинить, если что-то от меня ускользнуло, и не относить это упущение на счет моей невнимательности. Синьора Оттавия - очень властная женщина, и, когда в полночь она меня отсылает, приходится ей повиноваться (даже если видно, что лампы в салоне горят еще очень долго после того). Я также прошу Ваши Милости соблаговолить принять во внимание, что угнаться за двумя зайцами нелегко и наблюдение за Ланци отнимает половину времени, которое от меня требуют посвящать секретарю посольства. Что же касается последнего, то к нему, возможно, стоило бы приставить какого-нибудь юношу, поскольку я слышал однажды в кафе, что он необычайно любит...
- Очки, лорнеты, лупы!.. Доктора - сущие ослы, и все отчетливей я вижу лишь то, что вижу я как раз очень плохо. Тереза, разумеется, не возьмет на себя труд почитать мне, поэтому я попрошу Дзампони, чтобы он отпустил племянницу побыть моей чтицей. Она может помогать ему утром и приходить ко мне после полудня, поскольку мне вовсе не нравится, как произносит фразы Трапасси: манера у него быстрая и какая-то летучая.
Она сердита на меня за то, что я никогда ей не читаю. Ей бы мои головные боли!.. Порой это просто невыносимо, хоть териак[65] мне немного и помогает... Я больше не могу играть на клавесине... На меня больше не смотрят... Наверно, я становлюсь дурнушкой... Я в совершенном отчаянии... Я и сама стала плохо видеть, и мне все время холодно...
Иной холод обрушивается 28 декабря 1788 года на двойной охряный изгиб Канал Гранде, на перепончатоногих коней, несущих колесницу Нептуна, и на тритонов, изрыгающих изо рта тростник. Скованная толстым, кое-где неровным коричневым льдом, лагуна в мгновение ока превращается в цирк, переполненный канатоходцами, жонглерами, вожаками медведей и балаганщиками с диковинными уродами. Здесь глотают горящую паклю и расплавленный свинец, вытягивают изо рта десять локтей веревки подряд, Арлекин под самым носом у Панталоне наставляет тому рога, а Франчискина пляшет, выставляя напоказ ветхие нижние юбки, и фальшиво поет под тамбурин. Рыжая дымка от мясных жаровен поднимается в ледяной воздух, пропахший салом, мочой и винной бочкой. Лагуна, оглашаемая из конца в конец ревом волынок, служит также и залом, где устроили бал любители катания на коньках, и вид скользящих по льду пар наводит на мысль о брачном ритуале водных жуков. Одни образуют круги, другие танцуют сарабанду под звуки скверных скрипок, на которых проворно пиликают восседающие на подмостках деревенские музыканты, закутанные в шерсть и козлиные шкуры. Те, кто не решается выйти на лед, змеятся по берегу темной гусеницей. Здесь можно забыть обо всем. Прежде чем висящий в небе большой апельсин исчезнет за Ла Салуте, зажигают факелы, и по льду украдкой пробегает их тусклый розовый отблеск. Все это продлится до 10 января 1789 года, но поскольку с октября уже начался Карнавал, суматоха не стихает ни днем, ни ночью. Иногда все же надо и спать, и во время недолгой дремы кому-то снится сон.
Кто-то видит во сне, как совершает убийство, которое станет самым сильным ощущением всей жизни, необыкновенным поступком, облагороженным в придачу сладостными изысками фантазии. Спящий грезит, как на мостовой бутылочным осколком перерезает горло какому-то человеку, чье лицо видится туманным пятном. Известно, однако, кто этот человек, но личность его тут же забывается, а вот тепло липкой крови на руках, скрип разрезаемой плоти и скользящего по граниту осколка не забудутся никогда, как не забудется ни с чем не сравнимая полнота ощущений, почерпнутая в самом жестоком и самом древнем преступлении запретной черты.
Минотавр тоже мечется во сне, ревет, ворчит, вслепую скребет зудящее место. Развалившись в одном из закоулков лабиринта, чует он в его истоках и венах скорое пробуждение, угрюмое клокотание первобытных лав, плазму, что разольется пенными потоками среди больных меланозом[66] скал и пурпурных утесов, свистящий пар, чудовищное семя и разливы желе наподобие тех, что деревенские дети жмут из лопнувшей калины. Грядет время Атридов[67].
Признаки тому повсюду. Spina bifida[68], кретинизм, монголизм[69]. Никогда доселе не появлялось на свет столько монстров: с черепами, будто зажатыми между двумя досками, безглазые и безротые, Природой лишенные членов, с головою толще ствола, с зародышем в анусе, с ушами, растущими из спины подобно крыльям, с пальцами на плечах, с лишними ногами, покрытые густым волосом, носящие на себе безголового брата, чье тело выходит у них из грудной клетки, так что приходится постоянно быть опорой его торсу, поддерживать его ноги и возбуждать его естество. Кончились зимние холода, и вот уже выводятся из личинок странные насекомые, наступает время чудес. Знаки проступают на солнечном диске, луну окружает фосфоресцирующий пурпурный нимб, небо прочерчивают следы загадочных полетов. В глубине дворов обнаруживают высохшие трупы, будто сохраненные в битуме. Каждый соттопортегo[70] оборачивается западней, где могут перерезать горло. На ступенях находят маленьких детей со вспоротыми животами и вынутыми внутренностями. На порогах находят пакеты с волосами и высохшей кровью.
Оттавия купила себе очень красивый веер со вделанной в оправу лупой и изображением пляшущих вакханок.
- Можно подумать, мы в Древнем Риме, - говорит она задумчиво.
Трапасси задумчиво смотрит на свою чашку и думает, что же делать. Он обнаружил то, что видеть ему никак не полагалось, и знает, что человеку в черном об этом известно.
Человек в черном давно знает о роли двойного, если не тройного агента, исполняемой Трапасси, а сведения последнего достаточно посредственны, чтобы от них можно было отказаться. Однако до сих пор человек в черном выказывал некое подобие снисходительности, весьма не свойственной ни личности его, ни положению. Неизменно наводя на других леденящий ужас, сам он теперь боится возможного разоблачения перед Красной Мантией и другой Черной Мантией. Он ничего не хочет говорить аббату Пеллегрини. Все же он утешает себя мыслью о том, что, решившись выдать тайну, Трапасси рискует и собственной шеей. Между тем он обдумывает возможность упреждающей атаки.
Трапасси размышляет, не стоит ли ему придумать что-нибудь необычайное и значительное - про Ланци, например, чтобы завоевать доверие. С другой стороны, он знает, что доказательств представить не сможет. И в отношении другого обстоятельства - никаких доказательств и почти полная уверенность в том, что он сам подпишет себе приговор. Выхода нет.
Дабы не прерывать Карнавал и не объявлять общественный траур, смерть дожа поначалу держат в тайне. Увенчанный, подобно своему предшественнику, большой тапочкой[71], на трон вступает Лодовико Манин, слабый человек, которому судьбой уготованы страдания. Кончину прежнего дожа временно скрывают, что, однако, не помешает потратить на выборы Манина 189192 венецианских цехина: на свечи, конфеты, чаевые, табак, гребни, альманахи, карточные колоды и прочие безделушки. Происшедшая перемена становится причиной невиданных нарушений: нарушений тайны, нарушений траура, нарушений преемственности, нарушений беспорядка, и, в придачу ко всему, нарушен Карнавал, сумятица которого грозит воспрепятствовать любой попытке расследования или розыска, любому мало-мальски логичному поступку. Речь, собственно, о новом деле Ланци.
Испробованы противолихорадочные средства. Испробован хинин - новинка, от которой в голове звонят колокола и у женщин открывается неудержимое кровотечение. Кажется, что сходишь с ума. Ворочаешься, ослепнув от пота. Музыка доносится в спальню, и каждая барабанная дробь отдается болезненным эхом. При рвоте изрыгаешь длинные серебристые нити слизи, горькие донельзя. Причастия прекращены. Клистиры отвергнуты. Не проходит и часа, как из адского пламени переносишься прямиком во льды Коцита. Хрипя, рвешь на себе рубашку и, клацая зубами, зарываешься под меха. Малярия.
Мне жаль только, что я не видела, как бился он толстой башкой о стенки колодца, когда жабью его морду заливала черная ледяная вода и, выпучив глаза, икал он последним бульканьем своего призыва. Даже если он и не увидел белочку в золотой шапочке, по крайней мере, он испытал нечто новое, что происходит вовсе не так быстро, как думают некоторые. Интересно, а глисты умеют плавать?..
