Она молчала, а я смотрел в пол. Как-то я видел ее днем, и еще раз такое увидеть мне б не хотелось. Тогда это было мое единственное желание.
- Боюсь, - сказала она. - Я иду спать. Можешь направить лампу на потолок, пока я буду подыматься по лестнице?
- Да, Луиза, - сказал я. - Спокойной ночи.
Я повернул лампу, чтобы свет падал на потолок, а она прошла мимо нас и пошла по лестнице наверх; потом я услышал, что она запирает дверь, - теперь уже можно было повернуть лампу обратно.
- Самая красивая девушка в городе была, - сказал я. - Да попала в эту проклятую катастрофу. Только одна фотография и осталась. Ну и она ее всем показывает. Если, конечно, под градусом.
- А если нет?
- Не выходит из комнаты. Гарри приносит ей еду и ставит под дверь. У нее богатые родственники в Америке, присылают деньги. - Я выпил еще глоток пива и спросил: - Что же ты будешь делать у себя в Канаде? Ведь там некого обращать.
- Да. Все равно никто в Него не верит. Закрыли перед Ним двери и окна и сидят у телевизоров. И это для них глас Божий.
Он вдруг заснул - мгновенно, как ребенок, просто голова его упала на стол, а я в последний момент поймал бутылку с пивом, которая выскользнула у него из руки. Гарри спал, и мне не хотелось его будить; я заглянул в регистрационную книгу и увидел, что Шон живет в седьмом номере. Попытался его поднять, но ничего у меня не вышло; он был тяжелый, а я не спал три ночи и позади у меня были двести километров под дождем. Или двести кур.
Я постучал в дверь комнаты номер семь, и через минуту мне открыла какая-то женщина.
- Прошу прощения, - сказал я. - Священник этот, который спит внизу, пьяный в доску, ваш муж?
- Да, - сказала она.
- Я хотел его приволочь, - сказал я. - Но не потянул. Он тяжелый, а я несколько ночей не спал.
- Разбуди портье, - сказала она. - Принесите его и разденьте.
- Таким тоном будешь со мной говорить, когда у тебя на счету заведется двести тысяч долларов, - сказал я. - Тащи сама.
Я развернулся, а она пошла за мной. Мы взяли Шона под руки и приволокли в комнату. Я положил его на кровать.
- Хоть ботинки с него сними, - сказал я.
- Нет. Это он захотел ехать сюда и обращать евреев. Сперва его освистали в Хайфе, потом в Тель-Авиве, потом в Беэр-Шеве. Осталось еще какое-нибудь место, где бы его снова могли освистать?
- Вроде нет. Его еще освищут. Но уже у вас дома. Неужели ему никого не удалось обратить?
- Никого. Во всей стране не нашлось ни единого человека. А я сидела, когда он читал свои проповеди, и смотрела, как над ним смеются. А теперь его отозвали. Наш пароход придет через месяц.
- Сними хоть ботинки.
- Нет.
Я расшнуровал его туфли и расстегнул рубашку, но он даже не пошевелился. И не пошевелился, когда я подсунул подушку ему под голову.
- Для клирика он малый хоть куда, - сказал я. - Давно так пьет?
- Месяца два. С тех пор, как его в какой-то там раз освистали. Есть здесь кафе, где можно посидеть до утра?
Я посмотрел на часы.
- Уже утро.
- Не хочу быть с ним в одной комнате. Я ему говорила, чтобы пьяный не приходил.
- Это я виноват. Он спал себе в холле, голова на столе. Я подумал, что церковному начальству незачем такое про него знать.
- Они знают то, что им важно знать. Он не спас ни одной души.
- Ошибаешься, - сказал я. - Он спас собственную душу. Убедился, что есть еще люди, которые не желают отрекаться от своего Бога. Для него это должно быть самым главным. Спокойной ночи.
Я закрыл за собой дверь и поднялся наверх. И, засыпая, подумал о бедном миссионере, уговаривающем рожденных на этой земле людей отречься от своего Бога; и еще подумал, что приходилось испытывать ей - сидящей, вероятно, в первом ряду и из вечера в вечер слушающей, как смеются и свистят те, кого он уговаривал; потом я заснул.
Мы с Робертом сидели на диване, а этот человек и его жена уселись напротив.
- Ну и как это будет выглядеть? - спросил хозяин дома. Я его когда-то раньше видел; пятидесятилетний бандюга, который заработал достаточно, чтоб завязать.
- Я вам уже говорил, - сказал Роберт. - От вас потребуются только небольшие инвестиционные затраты, а выручку потом поделим на три части.
- Сколько вам нужно?
- Пятьсот фунтов.
- Пятьсот фунтов для Израиля многовато.
- Одна собака обойдется фунтов в сто. В последний раз мы заплатили за пса восемьдесят, да еще пришлось его откармливать, а то он был тощий, как святой Симеон Столпник.
- Остается четыреста.
- А гостиница? А еда? А если понадобится пригласить невесту на чашечку кофе?
- Я думал, дело поставлено так, что платить будет она.
- Умоляю: не учите меня. Конечно, платить будет она. Но вся штука в том, что малый готов истратить последний грош, лишь бы сделать ей приятное. Ему плевать, что завтра придется класть зубы на полку. Он думает только о сегодняшней ночи, когда она подарит ему счастье. Необузданный нрав. Последний романтик. Не понимаете?
- Да ведь за такого мужчину никто не пойдет, - сказала жена хозяина дома. - С таким хорошо провести одну ночь, а не всю жизнь, - и обратилась ко мне: - Выпьете что-нибудь?
- С удовольствием, - сказал я.
- Нет, - сказал Роберт. - Ему нельзя пить.
- Почему?
- Отекает. Слишком много раньше пил. Почки сдают. А у него на лице должна быть печать страданий. Бессонные ночи, тоска по настоящему чувству, нравственные терзанья. Неужели не понимаете? Хотите, чтоб я выдавал этих женщин за человека, который смахивает на Винни-Пуха? Попробуйте сами такое провернуть. А я погляжу со стороны. Готов в любой момент дать вам взаймы денег на обратный билет в Тель-Авив.
- И вы собираетесь всучить его женщине, которая будет знать, что у него больные почки?
- Она этого знать не будет. Может, вы полагаете, я ей об этом доложу? Я похож на такого идиота, да? Или думаете, прихвачу с собой его реакцию Вассермана? Неужели вы так думаете?
Роберт умолк; они все переглянулись. Я смотрел в окно; дождя сегодня не было. На улице перед домом росло дерево, названия которого я не знал, и я подумал, что хорошо бы через месяц прийти и поглядеть, какое оно в цвету. Но потом вспомнил, что Роберт всегда заставлял меня сравнивать женщин с молодыми деревьями весной, и повернулся к окну спиной.
- Сколько вам лет? - спросил хозяин.
- Тридцать два.
- Я бы дал вам по крайней мере на десять больше.
- Можете и впредь так считать. Мне все равно.
- Зато мне не все равно, - сказал он. - Если вы всерьез хотите, чтобы я участвовал в этом деле.
- Да ведь лучше расклада не придумаешь, - сказал Роберт. - Боже, ну как же вы ничего не понимаете! Во- первых, у этих его невест климакс закончился еще во время русско-японской войны. Во-вторых, каждой хочется, чтобы малый выглядел хотя бы не моложе ее. Посмотрите на него и посмотрите на этих молодых актеров. Они все дети: Делон, Дин, и этот чертов Брандо тоже как огурчик, хотя изо всей этой банды один что-то умеет. А теперь поглядите на него. Это больной человек. С телом у него все в порядке, больна душа. Впрочем, вам этого не понять.
Он замолчал. Все трое застыли, уставившись на меня. Мне на них смотреть не хотелось; я опять взглянул на дерево за окном, и опять мне припомнилось, что все эти наши невесты, из которых давно сыплется песок, похожи на молодые деревья весной. И что мне нужно их сравнивать с соловьиной песней, с тихим утром и с чем-то еще - с чем, я уже забыл, но Роберт помнил.
- Если б он отпустил длинные волосы, выглядел бы гораздо моложе, - сказала хозяйка дома.
- Он должен выглядеть так, как выглядит. О своей внешности он не заботится. Вы знаете, что я не позволяю ему пользоваться одеколоном после бритья? Бреется он, потому что надо бриться, а на остальное ему плевать. Он любит только свою собаку и память о своей девушке, которая от него ушла. - Роберт повернулся ко мне: - Давай фото.
Я вытащил из кармана фотокарточку и протянул хозяйке дома. Она поднесла снимок к глазам и немедленно отдала мне обратно.
- Не знала, что ваша девушка лысая и со вставными зубами, - сказала она. - Ей бы по крайней мере не следовало улыбаться.
- С тебя ни на секунду глаза нельзя спустить, - сказал Роберт. - Он перепутал очередность. Это фотография того типа, к которому ушла его девушка.
- А зачем ему его фотография?
- Он мазохист. Ненавидит себя самого еще сильнее, чем человека, который отнял у него женщину. Вы когда-нибудь думали о самоубийцах? Вам известно, что современная психиатрия считает самоубийство ярчайшим проявлением ненависти к себе? Нет? Не интересовались? Жаль. В мировой литературе описан только один самоубийца, который кончает с собой, испытывая нежные чувства даже к пауку, ползущему по стене. Не читали? Значит, вам не понять, что эта фотография - первый шаг.
- И все же я бы рекомендовал вам отпустить длинные волосы, - сказал хозяин дома и попросил жену: - Будь добра, принеси из холодильника чего-нибудь выпить. Я устал.
Она встала и ушла, а я посмотрел на него и улыбнулся. Он тоже улыбнулся.
