Мари ведь мне еще кое о чем поведала однажды, и я полагал, что только я хранитель ее секретов. Вероятно, так оно и было, потому что подруг у нее не наблюдалось, соседей Мари явно побаивалась и старалась не иметь с ними никаких отношений, даже в кухню выходила, когда там никого или почти никого не было. Но от сплетен это ее не спасало. И от подозрительности тоже: «ходят тут иносранки-засранки всякие, шпийонят, в кастрюли заглядывают…». Это о ней-то! Мари всегда прошмыгнет мимо чужих кухонных столов к своему месту, и только тихое «здравствуйте» повисает безответно в пропитанном супами и жареной картошкой воздухе.
С началом войны музыкальное училище закрылось, но у меня вовсе не стало больше свободного времени. Приходилось стоять в очередях за хлебом, да и в школу каждое утро надо было ходить, зато уроков на дом почти не задавали.
К Жужу, то есть к Жене я относился снисходительно и даже слегка пренебрежительно. Мало что рыжая, так еще и некрасивая, чтобы не сказать хуже. Узкое хитрое лицо в конопушках, патлы во все стороны, и большой рот вечно до ушей, будто ей всегда смешно. Но, как ни странно, она была похожа на свою маму: и мимикой подвижной физиономии, и вызывающей, но мгновенно ускользающей усмешкой, а особенно цветом глаз — светло-зеленых, с коричневыми точками вокруг радужки. Я так подробно изучил внешность этой Жужу, потому что частенько Мари просила меня присмотреть за ней, когда знала, что придет с работы поздно. Ну и приходилось сидеть с девчонкой в их комнатушке и играть, что же еще делать-то. В домино играли — Жужу умела считать до двадцати, в крестики-нолики, а то и в прятки, — Жужу пряталась под стол с длинной скатертью, или в узкий промежуток между платяным шкафом и стенкой, а то и за оконную занавеску, где сразу ее силуэт просвечивался, и я сколько мог, делал вид, что ищу ее. А когда «находил» и хватал ее, она визжала от удовольствия, я тоже смеялся. Приходила Мари, улыбалась нам обоим с порога, и всегда приносила гостинец: если Жужу пряник, то и мне тоже, ей леденец на палочке, и мне обязательно. Я смущался — ведь не маленький уже, но брал, не в силах был отказаться. Мари гладила меня по голове и вздыхала. Спрашивала, нет ли писем от брата, я качал головой и уходил. Нам от Левки — только дождался восемнадцати и на войну сиганул! — писем давно не было, и Мари тоже ничего не получала. Но она, кажется, уже и не ждала. Сказала мне, что было ей всего одно письмо, а потом извещение… понятно, о чем. Вот это и был ее секрет, который я знал. Мари не хотела, чтобы ее жалели. Не хотела, чтобы назвали вдовой. Она всем говорила, что ждет мужа, даже если «война десять лет продлится». Вот за эти слова ее и вызвали, куда надо. Как она посмела заявить, что война продлится десять лет! Еще несколько месяцев, ну год, ну, в крайнем случае, полтора, и мы победим. А паникерства и трусости не потерпим! Или она не верит в нашу доблестную армию?! Не верит в товарища Сталина?!
Её продержали целый день, но к вечеру отпустили. И она мне шепотом всё рассказала, пока Жужу собирала с пола рассыпанные костяшки домино. И вдруг добавила: «Я верю только в то, что мой Саша вернется. И больше ни во что!». А как же извещение, чуть не спросил я, но прикусил себе язык. Моя мама, если получит извещение, тоже, наверно, наперекор, будет верить. И я буду. И я зауважал Мари еще больше. Я бы сказал — полюбил, но я ведь совсем мальчишка был, и уважать кого-нибудь, хоть мужчину, хоть женщину — в этом заключалось высшее и справедливейшее отношение к человеку.
Однажды я осмелился и спросил Мари — почему у нее такое прозвище — итальянка? Разве она «из-за границы»? Мари засмеялась и сказала, что нет, не «из-за границы». Но мама ее была настоящая итальянка! Папа работал на дипломатической службе, часто бывал в других странах, и привез оттуда себе жену. Имел из-за этого много неприятностей. «Почему?», — удивился я. Мари не ответила. Помолчала и печально сказала, что родителей уже нет на свете. Их послали за границу, «в командировку», и назад они уже не вернулись. Ее вызвали в какой-то большой кабинет и выразили сочувствие: «ваши родители служили Родине, но увы…». И всё. А фамилия у нее мамина — Тера-зини, и из-за этого у нее тоже бывают неприятности. Надо было поменять, да как-то недосуг… А Женя на фамилии своего папы, хоть это хорошо. Заметив мой вопросительный взгляд, Мари, уже не очень охотно, добавила, что ее муж, то есть Женин папа — морской офицер… но он… нет, не погиб, это неправда, просто пропал без вести… уже два года. И я тогда сказал, очень желая ее утешить: «Пропал, значит, найдется!». Мари улыбнулась и взлохматила мне отросшие, давно не стриженные волосы. «Конечно!», — сказала она бодро. И добавила, сразу погрустнев: «Только как он нас найдет? Мы же уехали из Москвы, а его единственное письмо мне сюда переслали наши соседи… наверно, они тоже потом уехали». Я был, несмотря на малый возраст, парень сообразительный и, подумав немного, спросил: «А как же вы извещение получили? Значит, вас здесь нашли?». «Нашли, — усмехнулась Мари, — эти-то, они под землей найдут… и порадуют. Ты думаешь, мне из военкомата прислали? Не-ет… из другого места. Вызвали и вручили. А сначала допро…. расспросили. Ну не шпионка я! И Саша мой никому не сдавался!», — выкрикнула Мари и разрыдалась.
Я ужасно расстроился. Ведь это я виноват, полез с вопросами… Жужу тут же захныкала, подлезла к матери под руки. Мари успокоилась, вытерла слезы, прижала к себе рыжую малявку и сказала мне: «Ты только… не говори никому, ладно?». И опять погладила меня по голове. Я что, дурачок, что ли, трепаться о чужих секретах? Но я не обиделся на Мари. Понятно же, кругом одни только сплетни, все друг друга ненавидят и сожрать готовы, из зависти. Соседки завидуют, потому что Мари красивая, а они — старые злые уродки. Моя мама немного дружит с Мари, и очень жалеет её. Потому что тоже боится: снимут с отца бронь, заберут его на фронт, и поминай как звали. Так она говорит. Хотя… ведь родину надо защищать. Левка-то пошел. Если бы я был взрослый, тоже бы пошел, добровольно. Отец как-то хотел, уже в военкомат собрался, так мама в ногах валялась, буквально. Сказала, если с ним что, не переживет, руки на себя наложит. Я уже знал, что значит «руки наложить». Так говорят, когда кто-то вешается. В соседнем доме одна женщина, получив похоронку, повесилась. Сказали — в уме повредилась. И правда дура. Через полгода муж пришел, на костылях, без ноги. Зато вернулся.
Мари работала на заводе, выучилась на станочницу, рано уходила и поздно приходила и, едва поев, валилась спать. Рыжая Жужелица как-то быстро стала самостоятельной и меня уже не просили посидеть с ней. Она даже научилась варить картошку и закутывала ее в старое одеяло, так часто и засыпала, приткнувшись к столу и прислонив голову к теплому боку кастрюльки: я видел эту картину однажды, когда заглянул к ним в комнату поздно вечером.
Как-то, очень поздно ночью меня разбудил стук во входную дверь (наша комната была ближней ко входу), и я побежал открывать, спасая сон родителей. Стучался высокий морской офицер, он устало улыбнулся мне через полуоткрытую на цепочку дверь и назвал фамилию нашей соседки. Я стоял молча, загораживая собою вход и пялился на его фуражку с «крабом». Тогда он вытащил из внутреннего кармана кителя документ и сунул мне под нос. Он думал, что я не доверяю ему, а я просто еще до конца не проснулся. И к тому же форма, фуражка… ну как в кино. Я же еще не встречал живого настоящего морского офицера. Я сбросил цепочку, отступил в сторону и впустил гостя — тот сильно прихрамывал и опирался на палку, показал нужную ему комнату и пошел досыпать. Уже в дреме подумал: вот Мари-то обрадуется… и Жужелица тоже. А еще у него в руке чемоданчик был… гостинцы, значит, привез…
Только вечером я узнал от мамы подробности. Офицер вошел в комнату, не стал никого будить, пристроился где-то и уснул. Утром Мари ушла на работу и там поделилась с другой станочницей, с которой дружила: похоже, она совсем свихнулась, у нее возникла галлюцинация, что муж вернулся и спит, она даже потрогала его, и ей причудилось его похрапывание. Подруга уговорила начальника отпустить их к врачу — ну не в себе ведь женщина! — но прежде привела ее для проверки домой… дальнейшее понятно.
Оказалось, что его корабль был потоплен недалеко от Норвегии, и его, раненого, подобрал немецкий катер и доставил в Норвегию. В штабе флота получили сведения о гибели корабля, но, не будучи до конца уверенными в гибели всего экипажа, выслали семьям извещения — кому-то о смерти в бою, кому-то о пропаже без вести. Сам же офицер оправился от ран и выжил в условиях сравнительно мягкого норвежского плена. Как ему удалось вырваться оттуда и не попасть в советский концлагерь — об этом он не рассказывал. Намекнул только, что друзья из штаба какими-то путями о нем прознали и помогли. Морские офицеры друзей не предают ни при каких обстоятельствах.
