— Да позаботятся все сорок святых твоего племени, чтобы он вернулся невредим.
— Кто вернулся?
— Разве не знаешь? Мокран послезавтра уезжает.
Давда знала, что я нарочно никому ничего не сообщил.
— Знаю, — солгала Аази. — Мне он сказал, но его родителям еще ничего не известно, и он хочет, чтобы они узнали только накануне.
— Так завтра и есть канун.
— Да, конечно. Я хотела сказать, только вечером.
Удар попал в цель. Кровь отхлынула от лица Аази. Она прислонилась к стене, чтобы не упасть, и дышала прерывисто.
В тот вечер я возвратился домой пораньше. Едва я надел домашние туфли, как Аази окликнула меня со второго этажа, из нашей спальни. Я поднялся к ней.
— Никак не могу затворить шкаф, — сказала она.
Я вынул бумажку, которая застряла в петле, и хотел было уйти.
— Ты не хочешь переодеться?
— Нет.
Она опять удержала меня:
— Я сложила твои красные книги в левый угол шкафа…
Она вся поникла, голос ее звучал неуверенно, вид был подавленный. Я подошел к ней, взял за подбородок, чтобы приподнять голову.
— Что с тобою?
— Ничего. А почему ты спрашиваешь?
— Что-то не так?
Она разрыдалась, склонившись мне на плечо. Я понял, что она все знает, и, чтобы окончательно не растрогаться, тихонько отстранил ее.
Грустно прошел наш последний день в Тазге. Один только Идир лихорадочно хлопотал у целой кучи чемоданов различной формы и размеров, словно готовился к приятному путешествию. Восемнадцатого утром Тазга проводила нас, охваченная той же скорбью, с теми же стенаниями, с какими провожала уехавших в сентябре.
* * *
Одиннадцать месяцев военной подготовки я провел в каком-то непонятном оцепенении. Это было во время «странной войны». Казалось бы, повседневные заботы военной жизни должны встряхнуть даже самых закоснелых. А меня ничто не могло расшевелить. Правда, в качестве будущих унтер-офицеров мы находились на особом режиме. Я оказался вынослив и не очень-то страдал от физической усталости. В часы занятий, пока наши товарищи с превеликим рвением изучали суровые красоты пехотного устава, мы с Менашем старались улизнуть и шли помечтать на берег Шершелла или отправлялись в обход кабачков.
У нас не было ни времени, ни охоты читать газеты, и только от гражданских узнавали мы о наступлении немцев. Мы восхищались неприступностью линии Мажино, когда она была уже обойдена, вместе с нашими собеседниками возмущались вероломством бельгийцев, когда немцы уже вторглись во Францию, и оплакивали Амьен в то время, когда уже капитулировал Париж.
Наш взвод был расформирован, и мы вернулись в Милиану. Вокруг Муха уже образовался кружок, оценивший его редкие способности. Первый месяц я провел там превосходно и наконец познакомился с городом. По окончании обучения мы все получили чин сержанта. В Милиане нас распределили по разным частям. По воле случая в роте, куда я попал, оказался старый кадровый сержант, мой однофамилец. Когда я представился капитану, он мне сказал, что я ошибаюсь: сержант Шаалал, зачисленный в его роту, уже давно в строю. Я вернулся в свою прежнюю часть; ею командовал младший лейтенант, получивший этот чин еще лет двадцать тому назад. Иметь среди подчиненных грамотного унтер-офицера и, по-видимому, кое в чем разбиравшегося вовсе ему не улыбалось. Он приказал мне немедленно убраться, иначе… Я опять обратился к капитану, но тот ответил мне столь же недвусмысленно. Итак, все отказывались от меня, и мне не оставалось ничего другого, как подать соответствующий рапорт и дожидаться распоряжения начальства. Так я и поступил. По вечерам я удалялся в свою палатку, а днем занимался чем вздумается.
Писарь заложил мой рапорт в детективный роман, где бумажка и пролежала целых четыре дня. А когда сослуживец, которому он дал почитать книгу, нашел в ней мой рапорт, писарь испугался, как бы его не наказали за небрежность. Исправить число опасно — слишком бросается в глаза; если же изменить месяц, то это может быть принято за поправку, сделанную самим подателем. Кончилось тем, что писарь переделал «апрель» на «май», и таким образом мой рапорт пролежал целый месяц под спудом, а обо мне все это время никто ничего и не знал.
Судьба Менаша — он тоже получил чин сержанта — сложилась иначе. В противоположность мне мой брат заслужил славу отличного унтер-офицера. И в самом деле к многочисленным мелочам военной жизни он относился на редкость внимательно и добросовестно; тут проявился его истинный талант, которого я до тех пор не замечал. Именно ему давали самые доверительные и ответственные поручения, именно на него возлагали обязанности, требующие особого прилежания и находчивости. И офицеры и товарищи твердили ему, что он прямо-таки «создан для военной службы», но ведь я еще недавно видел его возле Давды, а теперь жил с ним в одной комнате, и мне было ясно, почему днем Менаш взваливает на себя столько нелепых дел: он поступал так для того, чтобы никакие видения не мучили его ночью, чтобы сразу забыться мертвым сном.
Поэтому вечерами он возвращался всегда очень поздно. Мух служил в музыкантской команде, времени свободного у него было много, и он стал добровольным денщиком Менаша — стирал его белье, исполнял поручения, утром подавал кофе, чистил сапоги, убирал постель, а по вечерам они вместе отправлялись в казарму, а иной раз и в город, если дежурным по части бывал их приятель.
Я недоумевал, о чем они могут без конца толковать каждый вечер, и однажды, обуреваемый неуместным любопытством, пошел их разыскивать в казарму. На заднем ее дворе высилась куча песка, который солдатские башмаки и потоки дождя разносили по всем закоулкам. Друзья оказались там: они лежали на спине, обняв друг друга за шею. Я не верил своим глазам. Я хотел было бежать, не выдав своего присутствия. Но постыдное желание выведать побольше удержало меня, и я долго подслушивал их разговор.
Не буду повторять, что они говорили друг другу. Уважение к другу детства обязывает меня предать забвению его безрассудные речи. Я стоял как вкопанный; меня охватило даже не столько негодование, сколько удивление. Разумеется, слова еще не выходили за пределы дозволенного; воспитание приучило Менаша ценить форму, но за внешне приличными выражениями легко было догадаться об истинной природе чувств, привязывавших моего брата к Муху. Возможно ли, что Менаш так опустился?
Мне припомнились некоторые мелочи. Передо мною вновь предстал Мух, пляшущий в женском платье, в памяти смутно ожили ссоры Равеха с Уали из-за Муха, на которые я в свое время не обратил особого внимания.
Когда изумление мое улеглось, я принял твердое решение. Нельзя допустить, чтобы Менаш погряз еще глубже! Я собрался в тот же вечер поговорить с ним. Когда он вошел, тяжело шагая, я сидел на своей койке и перечитывал странное письмо Аази, где она, прямо не жалуясь на мою мать, предупреждала меня, чтобы я не слушал никаких ложных обвинений.
В блестящих глазах Менаша было что-то животное, как и тогда, на площади в Тазге.
— Еще не спишь?
— Тебя жду.
— Вот как?
— Тебя все не было, и я испугался, не случилось ли с тобой чего-нибудь.
— Но ведь ты же знаешь, что я все вечера провожу с Мухом.
— Хотел бы я знать, что у вас может быть общего?
Он уклонился от ответа, сделав вид, будто только сейчас заметил письмо в моих руках.
— От Аази?
— Да.
— Что она пишет?
— Что Давда и она сама очень по тебе скучают. Скажи, помнишь ты еще Таазаст, вечера у Давды?
Ничего. Ни малейшего отзвука, словно все это для него давно умерло. Тогда я пошел напрямик:
— Зачем ты так часто ходишь вместе с Мухом? Ты унтер-офицер, он тебе не ровня ни по культуре, ни по образованию.
Менаш резко обрушился на меня:
— Ты весь пропитан презренными мещанскими предрассудками. Пора бы избавиться от них. Образования, конечно, он не получил, зато какой это человек, какая богато одаренная натура!
Я стал возражать, и тут Менаш, чтобы убедить меня, раскрыл мне всю правду. К Муху он не чувствует ничего, кроме чисто дружеской симпатии. Ему нравятся зеленоватые глаза пастуха, он даже назвал их «волнующими», и его загадочная улыбка, но выше всего он ценит в нем удивительный ум и неоспоримый артистический дар. Это великолепный самородок, как выразился Менаш. Мух в свой черед ценит в моем брате изысканность, культуру, все то неуловимое, что дается тщательным воспитанием.
Но может быть, Менаш рассказал мне не все? На другое утро, когда Мух принес кофе, я завел разговор на волновавшую меня тему. Он охотно его поддержал. Как я и думал, кое о чем Менаш умолчал, а именно о неприкрытой вражде к нему Равеха и Уали, которые объединились, после того как Мух отдал предпочтение этому чужаку, даже не принадлежащему к их среде; о расколе ватаги — часть ее присоединились к Менашу и Муху, а другая — к Равеху и Уали; наконец, о событии, которого, правда, не знал и сам Менаш, а именно о том, что за несколько дней до мобилизации Мух женился.
