Находит…
Отец медленно поднял голову, словно ее утяжеляла вся та ярость, что скопилась у него внутри. И эта похмельная злость, кипевшая в нем, так исказила его лицо, что я почти не узнавал собственного отца.
— Это что?
— Пап…
— ЧТО ЭТО? — Его голос грохотал, как летний гром.
— Деньги.
Я не видел, как полетела копилка, да и не успел бы увернуться. Для забулдыги, который не мог справиться с похмельной дрожью, скорость была неплохая. И скорость, и меткость. Банка угодила мне промеж глаз — ровно в середину. Мой отец — резвейший из пьяниц. Очнулся я на полу, моя комната нависала надо мной под каким-то странным углом, украсившись по краям расплывчатой бахромой. Руки шевелились сами собой, изо рта вылетали слова на непонятном языке, которого я с тех пор никогда не слыхивал.
А посреди всего этого мой отец высился надо мной злобным темным пятном, как какое-нибудь чудовище из японского фильма ужасов.
— Никогда больше, — произнес отец — произнес настолько четко, насколько позволяла ему непрекращающаяся борьба с трезвостью, — никогда больше не прячь от меня ничего. Если я еще хоть раз найду заначку, ты об этом пожалеешь, сопляк! Ясно тебе? Слышишь меня?
Я что-то промямлил в ответ, шевеля своим новым языком.
— Еще как пожалеешь!
Ну, не больше, чем я сам себя сейчас жалел.
Кровь с переносицы, о которую разбилась копилка, стекла мне в правый глаз, и я заморгал.
Я так и остался лежать на полу посреди комнаты, истекая кровью. А отец ушел, предварительно забрав деньги.
* * *
Мелькнули — и пропали. Только что были на сцене — и уже нет. Хорошие артисты. Двое малых постарше и один помоложе исполняли сверхбыстрый танец, отбивая степ с молниеносной быстротой. Выбежали на сцену — и тут же прочь. Мелькнули — и пропали в мгновение ока. Промежутки между состязанием в скорости они заполняли кое-какими номерами в стиле «Чего изволите, сэр?», усердно улыбаясь — «Как я вам теперь, господин, а теперь как?» — и столь же усердно орошая эту улыбку по́том. Туфли из натуральной кожи скользят по паркету — сверкающие, темно-желтые. Скрип металла, затем — тик-так, тик-так. Хлопки. Качающиеся в такт головы в пандан к блестящей слоновой кости зубов. Миг колебания — когда кажется, будто сейчас угадаешь ритм, поддразнивание, затем снова скрип металла. Тик-так, тик-так. Настоящий водевиль, а не негритянское шоу. Отличная штука для разогрева. Ну, похлопаем хорошенько коллективу «Трио Уилла Мастина»? А теперь черед главного номера.
Все же это были хорошие исполнители. Их показывали в «Любимцах города», — значит, они должны были быть хорошими. Хорошими, но не великими — точно так же, как Тереза Бруэр была хорошей, но не великой. Так же, как Ал Хирт — трубач, нью-орлеанский джазист Ал Хирт — был хорошим, но не великим. Так же, как Дэвид Фрай был хорош, но совершенно не запоминался. Безымянная участь — вот что ожидало их всех.
При том, что совсем забыть это трио было нельзя. Ну, пожалуй, Уилла еще можно было забыть. Или его партнера, Сэмми Дэвиса. Но самый молодой артист был абсолютно ни на кого не похож. Сэмми Дэвис-младший, танцевавший посреди сцены, между двумя старшими родственниками, был как черная молния, сгусток человеческой энергии. Этот маленький человечек представлял собой сгусток веселья. Направьте на него свет юпитеров — и отойдите в сторону. Из него рвалась песня. Из него рвался танец, невероятно красивый и невероятно быстрый. Такой степ, что, глядя на него, начинало казаться, будто остальные двое вообще стоят на месте не двигаясь. Ноги скользили, перекрещивались, взлетали так, что хотелось произнести: «Быть такого не может, просто быть не может». А потом он проделывал все это снова — только для того, чтобы доказать, что вы ошибаетесь. Я наблюдал за ним с таким же замиранием сердца, с каким обычно смотрел на канатоходцев. Сэмми Дэвис-младший умел завладевать зрительским вниманием без остатка. Он работал без сетки.
Та-та!
Вступил оркестр.
Сэмми и остальные двое поклонились в телевизоре. Из динамиков «Филко» Мей раздались взрывы аплодисментов: это хлопала публика, наблюдавшая трио вживе. Хлопала ему — Сэмми. Причем хлопали ему не менее энергично, как обычно хлопали белым артистам. Эд Салливан поднялся со своего места, пожал им руки. Пожал ему руку. Точно так же, как он пожимал руку белым артистам. Восхищение без дискриминации — вот что доставалось чернокожим исполнителям на телевидении. Вот что доставалось Сэмми. Остальным участникам трио это доставалось просто за то, что они были рядом. Это же доставалось Пёрл Бейли. Доставались и объятия в духе «плевать-на-спонсора». Доставалось все это и Билли Экстайну, и Саре Воэн. Эду и в голову не могло прийти лишить этих знаков Нэта Кинга Коула. «Всегда приятно видеть тебя на шоу!»
«Спасибо, Эд! Мне тоже очень приятно». «Для меня огромная радость — возможность выступить перед тобой и перед публикой, Эд». «Эд, я бы хотел сейчас воспользоваться случаем и поблагодарить моих поклонников по всей Америке за поддержку». Они всегда так четко выговаривали слова. Чернокожие артисты, выступавшие в этом шоу, всегда выговаривали слова очень четко, и речь их была литературной.
Литературной. Иногда можно было услышать от белых: «Я видел Нэта Кинга Коула в „Любимцах города“, и он очень хорошо говорил». На клубном жаргоне это означало «приемлемо». Все они грамотно говорили. Их выговор был не такой, как у большинства чернокожих, поэтому они были приемлемы. До известного предела. И предел этот находился дальше, чем тот, до которого могли простираться надежды всех прочих чернокожих тех лет. Видеть такое — быть мальчишкой и наблюдать, как на телепередаче, транслирующейся на всю страну, от побережья до побережья, обходятся с черными как с равными, обходятся лучше, чем с большинством, — это было все равно что созерцать чудо. Я был молод, и то, что я видел по телевизору, заставляло меня мечтать. Я мечтал о том, чтобы не «казаться» чернокожим по выговору. Я мечтал стать приемлемым. Мечтал говорить хорошо. Говорить как белые. Я взял у Мей словарь. Читал его и учил слова. Большие, длинные, белозвучные слова. Я прошел «мастер-класс» по этой науке — говорить как белые. Меня учило телевидение. Меня учил чудаковатый Джек Бенни[9]. Меня учил суховатый Джек Уэбб. Меня учил гладкий и уверенный Стив Аллен[10]. Наконец, я вставал перед зеркалом и упражнялся во всем, что выучил.
Готов? Начинаем.
Эд, я должен сказать вам, каким несравненным удовольствием было для меня выступить сегодня вечером в вашей программе. Я могу только надеяться, что когда-нибудь в будущем снова смогу появиться на вашей сцене. И, если позволите, я хочу искренне поблагодарить всех моих поклонников, откуда бы они сейчас ни смотрели на меня.
Годится? Нет? Не важно. Я понятия не имел, что мне делать теперь со своими новообретенными навыками. Не важно, как я говорил, не важно, что заставлял меня чувствовать этот новообретенный голос, — я оставался тем, кем был всегда: бедным чернокожим пареньком из Гарлема. Но таким же когда-то был и Сэмми Дэвис-младший. А теперь он так прекрасно говорил.
* * *
До конца учебного года оставался один день. От окончания одиннадцатого класса и начала летних каникул меня отделяли лишь двадцать четыре часа. Мои планы на следующие три месяца сводились к тому, чтобы работать шесть или семь дней в неделю — точно так же, как я делал это в течение шести лет, которые прошли — и слишком быстро, и слишком медленно — с тех пор, как не стало мамы. Я собирался как можно меньше попадаться на глаза отцу. Собирался посвящать свободное время тому, чтобы расходовать все свои лишние деньги на Надин Рассел.
Мои планы нарушил Малыш Мо.
Он показал мне объявление в «Нью-Йорк пост».
Я прочел его.
И сказал Мо:
— Ты, наверно, спятил.
— Двадцать пять долларов в неделю, — отозвался Мо. — Тебе что, этого мало?
Нет. Это не было мало. В те времена двадцать пять долларов в неделю казались хорошим заработком, рокфеллеровским богатством. Зато остальная часть объявления наводила меня на мысль, что сбрендил не я, а Малыш Мо.
Требуются: мужчины от 18 лет в лесоповальный лагерь на Северо-Западе Тихоокеанского побережья. Заработок от $25 в неделю.
В объявлении указывались адрес и время, когда явиться, если уж конечно вы достаточно спятили, чтобы вообще являться.
Мо ткнул туда, где было написано «от $25 долларов в неделю».
Я ткнул туда, где говорилось «мужчины от 18 лет»:
— А нам с тобой по семнадцать.
— Двадцать пять долларов в неделю. — В качестве довода Мо вникал в текст объявления: — И выше.
— А как насчет Северо-Запада Тихоокеанского побережья? Это же… — Я и сам точно не знал, где это, но мое невежество доказывало лишь, что это дальше, чем я мог себе представить. — Это же у черта на рогах, — продолжал я. — Ты что — думаешь, мы этак быстренько соберемся и отправимся в такую несусветную даль?
