— Шпион! — закричал начальник порта, пришпиливая худого Мику своим толстым розовым пальцем к красному кабинетному ковру.
В общем-то, все оказалось банально: с немца вымогали деньги. После того, как к нему в номер в течение ночи несколько раз вламывались незнакомые люди в форме и недвусмысленно давали понять, что от них можно откупиться, Мика понял, что пора сматывать удочки. Он продал какому-то мальчишке мотоцикл за двести долларов и купил билет на самолет до Владивостока. Теперь он ехал до Москвы, откуда должен был вылететь в Германию, а оттуда — в Бразилию, где в гараже знакомого байкера его ждал старенький, безотказный «Тенере». Он ехал и отдавал визиты вежливости всем старым знакомым.
Мы купили пива, чтобы отметить приезд, пригласили знакомую переводчицу и провели незабываемый вечер на нашей маленькой кухне. А на следующий день повезли немца по своим памятным местам — в Тункинскую долину. Подозреваю, что Алексею хотелось «протрясти» иностранца на «Уралах» так, чтобы он надолго запомнил, что такое российские оппозиты. Ехать за рулем Мика отказался, как только обнаружил, что на «Урале», по его меркам, отсутствуют тормоза.
— Да вот же они! — доказывал Алексей, демонстрируя чудеса вождения в узком проходе между гаражами, но немец был непреклонен.
Ему досталась почетная роль пассажира. Этой ролью он ничуть не тяготился, а на каждой остановке покупал себе по пиву, чтобы не было скучно. На гаишном посту он вдруг начал напевать «Айн, цвайн, драй, полицай!» — чем немало нас позабавил. Мы изъездили Тункинку и ущелье Иркута вдоль и поперек, в поселке Мика накупил пива и сосисок и пообещал нам показать, как готовят сосиски по баварски.
Неяркий, потрескивающий костерок освещал уходящие в звездную высь стволы тополей на берегу Большого Зангисана, одуряюще пахло свежими груздями, которые росли по всей поляне, ворчало на углях сало, стекающее с разрумянившихся сосисок, которые мы жарили на рогатинках над костром, шипело пиво в бутылках, нас обступала темнота.
— You drive very slowly (Ты слишком медленно ездишь), — сказал мне Мика.
Я, как могла, объяснила ему, как во мне поселился страх.
— I`m understand, — ответил он, и в утешение рассказал о том, как погиб его друг, когда им обоим было всего по семнадцать лет.
Родители друга, по-видимому, были людьми обеспеченными, и пока Мика ездил на стареньком «Кавасаки», они купили Энди новенькую, мощную, спортивную «Ямаху». Он погиб через неделю — разбился. Мать Энди устроила Мике скандал, она кричала обо всем том, о чем может кричать убитая горем женщина другу погибшего сына. А родители самого Мики были сильно обеспокоены, когда он спустя пять лет купил себе мотоцикл этой же фирмы.
— Но ты все равно ездишь слишком медленно, — закончил Мика и рассказал о том, как он встретил свою смуглую Дамарис в маленьком отеле в Лаосе, а потом она прилетела к нему в Австралию на время, а потом в Южную Америку, уже чтобы ехать вместе с ним. Она оказалась отважной девушкой, купила себе маленький «Сузуки» и поехала.
— Она ехала и падала, ехала и падала, снова вставала и снова ехала, — гордо рассказывал Мика, — правда, у нее была защитная экипировка. Это, — он критически посмотрел на мои дешевые, замшевые кроссовки-тапочки с тремя полосками, — это не обувь! (It is not shoes!) Ну что, мне ничего не оставалось делать, как показать класс на обратном пути на серпантине.
— Кажется, немец пожалел, что поехал с нами! — хохотал потом Алексей, рассказывая, как они безуспешно гнались за мной на Гиперболоиде.
Из карманов у меня вылетали визитки, спички и конфеты, «Соло» не касался колесами асфальта там, где было ровно, зато начинал очень резво прыгать на гребенке, — хромированные пружины амортизаторов давно просели. Так, лихо прыгая, я обгоняла всех, кто попадался на пути. Был воскресный день, серпантин был переполнен. Водители провожали меня удивленными взглядами и пытались взять реванш, но я не давалась. Ждать Алексея в конце серпантина пришлось минут двадцать. Мика улыбался и одобрительно показывал большой палец.
— Гут!
— Ну, как мотоциклы? — немного зловредно спросил Мику Алексей, когда мы вернулись в гараж.
Мика пожевал губами.
— О-о, nine hundred fifty kilometer’s on «Ural» is very much! (Девятьсот пятьдесят километров за выходные на этом жутком мотоцикле — это чересчур!) — ответил Мика.
А через день он уехал дальше, купив себе плацкарт на благовещенский поезд и, доехав до Москвы, кажется, получил самые сильные впечатления в жизни. Что супротив нас какая-то там Бразилия… На прощание он сказал, что будет рад, если мы приедем к нему в гости в Германию, но мы отмахнулись от предложения. У нас и рядом было столько красот и чудес, сколько ни одной Европе и не снилось…
Крещание (2003 год, ноябрь)
…Я вдыхаю тонкий аромат ладана, а по беленым стенам старой церкви мечутся тени от трепетных свечей. Здесь давно не топлено, на двое ноябрь, и у меня подмерзают ноги, но я терплю. Здесь темно, но совсем не страшно, а, наоборот, очень спокойно. Со стен храма на меня смотрят люди. Они смотрят, мне кажется, с некоторым любопытством и без осуждения. Священник, отец Константин, высокий, плечистый, с отросшей почти до пояса бородой, стоит ко мне спиной и громко, низким, певучим голосом читает молитвы. Я смотрю на праздничное облачение отца Константина и среди серебристых узоров вижу небольшое пятнышко, наверное, от воска. На душе тихо и радостно. Это меня крестят, или, как здесь говорят, крещают. Меня привела сюда Настя Крылова, узнав, что я хочу принять православную веру. Можно просто заплатить триста пятьдесят рублей в Ангарске, но это было бы не то. Настя специально привела меня сюда, в этот старый, маленький храм Успения Божьей Матери на окраине Иркутска. Этот храм отец Константин восстановил из руин своими силами всего за три года. Его стены еще не расписаны, а на крыше, несмотря на темноту и идущую в храме службу, стучат молотками кровельщики, — зима ждать не будет, храму нужна прочная крыша. Посередине стоит огромный чан из нержавеющей стали, в него работники натаскали колодезной водицы, — чтоб жизнь медом не казалась. Правда, туда вылили два ведра кипятку, но вода вряд ли стала теплее, да и было это полтора часа назад. Вода удивительно прозрачная, она словно светится, когда я на нее смотрю, мне хочется набрать её в пригоршни и плеснуть в лицо. Почему-то мне кажется, что это здорово.
Отец Константин не сразу согласился крещать, — не раз и не два мне пришлось выстоять длинные послеобеденные службы, ходить на занятия, — два раза в неделю к отцу Константину приходили все желающие поговорить о вере. После службы ближе к середине храма выдвигали простые, деревянные скамейки, все садились в круг, и каждый мог задать вопрос или рассказать о том, что волновало больше всего.
Суровый отец Константин, стоял перед прихожанами, жевал длинный, темный ус и отвечал откровенно, как только мог. И если вопрос был трудным, он честно говорил, что «сие есть дело веры, но не знания» и признавался, что не знает ответа. Мне нравилась его простота и искренность. В задумчивости он поджимал губы и машинальным жестом пропускал епитрахиль между средними и указательными пальцами и оттягивал её вниз и вперед, водя по краю ткани. Наверное, он даже не замечал этой своей привычки.
— Останетесь на службу? — спросил он своим низким, властным голосом, после того, как отказался крестить меня.
— Останусь.
— А зачем? — он с любопытством воззрился на меня из-под густых бровей.
Длинные волосы его были собраны сзади в совершенно байкерский хвост…
— Укрепиться в вере, батюшка! — и откуда это во мне взялось, не знаю.
Он озадаченно посмотрел на меня и кивнул.
— Оставайтесь! Посмотрим, что с вами делать.
Он согласился крещать меня только после того, как узнал об обете, данном мной в тайге. Отец Константин раньше был геологом и исходил север Иркутской области вдоль и поперек и хорошо знал те жестокие места.
Отче был серьезным и властным, когда было нужно, но он же мог быть радостным и счастливым. В первый раз я видела, как люди, выходя из храма, улыбаются. В первый раз я видела столько наполненных светом, удивительно чистых, очень русских лиц. И никакими словами не выразить то легкое осияние, которое исходило от них ото всех. И в первый раз я ощутила величайшую мощь благодати, которая обитала здесь. И — хочешь-не хочешь, а вышибало из тебя слезу, и на сердце становилось радостно и печально, и в темнеющем своде храма вдруг угадывался свет.
И все — было тайной. И все — было явь. И никто ничего не скрывал, — приходи, смотри, узнавай. Но такие глубины угадывались вдруг в этой кажущейся простоте, и такие полные драгоценного знания недра вдруг открывались перед жаждущим, что, пораженный, он мог только смотреть и восхищаться. И сожалеть. О том, что не пришел сюда раньше…
