— Выпей горяченького, дочка, — сказала она. — Согреешься, и на душе у тебя потеплеет.
Руби послушно взяла кружку и выпила. От горячего питья она почувствовала себя лучше. Она вспомнила, что весь день ничего не ела. Старая Мэм тихонько запела дребезжащим старческим голосом:
Сказал нам Иисус: «Сияйте ясным светом,
Словно свеча в ночной тьме».
— Мне надо спешить, — заторопилась Руби. — Если буду бежать всю дорогу, может, успею вернуться, пока мисс Элли не проснется.
И тут, собравшись уходить, Руби вспомнила о Фэнси. Она должна покормить ее, даже если опоздает. Руби взяла горсть кукурузной муки из деревянного горшка на столе и высыпала ее в покареженную оловянную плошку. Добавила холодной воды и размешала. Старая Мэм следила за ней ласковым взглядом.
— Вечером, как пойдешь домой, загляни в лавку и купи еще кукурузной муки. Там не хватит на ужин и на завтрак.
Руби кивнула. Она была так счастлива, что даже не могла говорить.
На улице легкий ветерок шуршал в ветвях деревьев. Тени скользили по залитой солнцем земле. Теперь, когда на душе у нее стало легко, Руби забыла о раскаленной дороге, обжигавшей ее босые подошвы. И больше не боялась, что мисс Элли рассердится из-за того, что она ушла без разрешения. Она торопилась, чтобы поспеть к чаю. Бедная мисс Элли! Она ведь потеряла и мужа и ребенка.
Руби быстро пробежала по садовой тропинке и через открытое окно заглянула в гостиную. Мисс Элли сидела на краешке софы, сжимая и разжимая пальцы. Слезы скатывались по глубоким морщинам на ее щеках. Руби постучала в дверь и, не дожидаясь разрешения, вошла в комнату.
— Вам нездоровится, мисс Элли? — участливо спросила она.
— Где ты была? — мисс Элли взглянула на Руби с упреком. Ее маленькие поросячьи глазки были красны от слез. — Я бог знает сколько зову тебя. Все вы, черномазые, одинаковы. На вас нельзя положиться!
— Я была в прачечной, — сухо ответила Руби. Вовсе не обязательно было мисс Элли называть ее черномазой.
— У меня так болит грудь, — захныкала мисс Элли.
— На вашу грудь еда плохо действует. Чаю выпьете, легче станет, — сказала Руби.
— Ты хорошая девушка, Руби, — неожиданно объявила мисс Элли. — Не знаю, как бы я без тебя обходилась. — Липкими холодными руками она погладила руку Руби.
Руби отошла в сторону. Она смотрела на мисс Элли равнодушно.
— Приготовить вам тост к чаю? — спросила она.
Мисс Элли просияла:
— Да. И пожалуйста, хорошенько намажь маслом. И может быть, еще кусочек фруктового пирога…
Проходя через холл в кухню, Руби остановилась на минутку перед зеркалом, висевшим на стене.
— Господи, — прошептала она. — Старая Мэм права. Плачут только белые.
ЗАМОРЫШ
Перевод с английского В. Кунина
Когда ворота исправительной тюрьмы закрылись за ним, Кэшью поднял голову и принюхался, как спущенная с поводка гончая. Наконец-то свобода, свобода после трех лет заключения. Его расхлябанная, нескладная фигура раскачивалась из стороны в сторону, когда он брел по пыльной дороге. Но скоро он не выдержал и затрусил рысцой. Подошвы старых башмаков едва держались, подвязанные веревками. Шагать в них было неудобно. Но от песчаной дороги несло жаром, как от печки, а башмаки все-таки защищали ноги от соприкосновения с раскаленной поверхностью и не давали песку забиваться между пальцами.
Он никак не мог поверить, что и в самом деле свободен. Прошло три года с тех пор, как его посадили в исправительную тюрьму за преступление, которого, как ему казалось, он вовсе не совершал. Верно, он замахнулся на Биг Боя мачете и даже сбил с него шляпу. Жаль, что тот удар его не прикончил. Жаль — потому что он боялся, что теперь, когда он вышел на свободу, Биг Бой свернет ему шею.
Судья сказал Кэшью, что ему просто повезло — легко отделался. Убей он тогда Биг Боя, его бы повесили — ведь он не мог доказать, что тот напал на него первым.
Его разлучили с Эсси и детьми. Но еще сильнее, чем о них, тревожился он о поросеночке, которого выхаживал с тех пор, как тот был не больше ладони. «Из этих заморышей, — размышлял он, — иной раз вырастают хорошие свиньи, ничуть не хуже, чем из здоровых поросят того же помета».
В то утро начальник тюрьмы вернул ему одежду и посоветовал не влипать больше в подобные истории. Кэшью поблагодарил его и пообещал не влипать. Разве найдется человек, который захочет что-нибудь натворить в ту же минуту, как вышел на свободу? Единственное, чего Кэшью в самом деле хотел — поскорее добраться домой, к Эсси и детям. Как они все будут рады видеть его снова! Даже Оле Умэн, которая теперь целыми днями сидит скрестив руки на груди. Она вырастила его как своего сына. Пускай она сейчас слишком стара, чтобы делать что-нибудь — только и умеет, что греться на солнышке, — а все-таки приятно знать, что она жива и можно посоветоваться с ней в трудную минуту. Оле Умэн очень мудрая и разбирается в том, чего другим не понять.
Он предвкушал, как расскажет про все свои злоключения приятелям за рюмкой рома. Наплетет им с три короба — ведь никто все равно не сможет уличить его во лжи. Пусть думают, будто к нему пришел губернатор и признался, что Кэшью посадили по ошибке. Это прозвучит неплохо, и друзья угостят его ромом.
Те приятели, что остались в камере, пожелали ему на прощанье удачи. А старина Том Богл, приговоренный к пяти годам, даже крикнул ему вслед: «Гладкой дороги! Ни пуха ни пера!» Это было приятно. Видно, что Том и вправду желал Кэшью счастья. Его не пугал предстоящий долгий и трудный путь, так как каждый шаг приближал его к дому, к холмам, где он вырос. Все-таки неплохо быть свободным человеком.
«Бедная Эсси, — подумал он, — туговато ей, наверно, приходилось, пока меня не было. Как она горько плакала, когда констебль явился за мной. Оле Умэн — та не плакала, только причмокнула губами. Это потому, что она беззубая. Но в глазах — до чего живые глаза у этой старой-престарой женщины — было настоящее горе».
Он написал Эсси, что возвращается домой, но, похоже, она еще не получила письма. Почта в трех милях от села, а Эсси, видно, не пришло в голову пойти и узнать, есть ли что-нибудь для нее. Если почтмейстерша встретит кого-нибудь из деревенских, она передаст письмо, а если нет — письмо будет валяться на почте не одну неделю.
Междугородные автобусы и тяжелые грузовики с грохотом проносились мимо, вздымая тучи белой пыли. Он знал, что этих нечего и пытаться останавливать. Вот если проедет какая-нибудь маленькая неказистая машина, тогда он попытает счастья. Он уж совсем было отчаялся, когда сбоку от дороги, на тропе, которая была чуть шире железнодорожной колеи, увидел старомодный кабриолет. Тот остановился перед закрытыми воротами, и Кэшью решил, что этот экипаж как раз для него. Он поспешно перешел дорогу и крикнул вознице:
— Не вставайте, сэр. Я открою вам ворота.
Владелец кабриолета в тускло-черном костюме выглядел внушительно. Он был похож на священника. Кабриолет тащила старая гнедая лошадь с бельмом на глазу. И при этом, как ни странно, у нее было такое же выражение мрачного достоинства, как и у ее хозяина.
Владелец кабриолета удостоил Кэшью холодного кивка и процедил что-то в знак благодарности. Кэшью долго не мог решиться попросить подвезти его и размышлял о долгом пути, который ему предстоит. Вполне возможно, этот тип не такой уж важный, как кажется.
— Подвезите меня, прошу вас, сэр, — неуверенно пробормотал он.
Мужчина изучающе рассматривал его.
— Ты христианин, брат мой? — спросил он.
— Да, сэр, — быстро ответил Кэшью. — Я баптист.
— О, баптисты — достойные люди, — снисходительно произнес человек в черном костюме. — А я адвентист седьмого дня.
Кэшью взобрался в кабриолет и уселся рядом с хозяином, хотя приглашения он так и не получил.
— Вы священник? — спросил он.
— Меня призвал господь, но я не посвящен в духовный сан.
— Это все одно, — сказал Кэшью, — и скажу вам, сэр, встречается немало в сан посвященных, которые проповедуют без зова господня.
— Как тебя зовут? — спросил адвентист.
— Чарли Эллис, но обычно меня называют Кэшью Эллис. Это потому, что моя голова похожа на орех кэшью, — объяснил он.
— Откуда ты идешь?
— Я работал в Кингстоне, — осторожно сказал Кэшью, — да вот узнал, что жена заболела. Она живет в Кларендоне, а у меня нет денег на поезд. Все, что заработаю, сразу домой отсылаю.
— Дьякон Браун, — представился наконец владелец кабриолета. — Рад встретить человека, который так заботится о своей семье. Могу довезти тебя только до Старой Гавани, у меня там проповедь сегодня вечером.
