— Когда я вернулся из Валкеников в Ломжу, я, кажется, рассказывал тебе, что моим самым большим противником в Валкениках был один еврей, праведник и гений, приезжавший туда на дачу, реб Авром-Шая-коссовчанин, или, как его именуют по названию его книги, Махазе-Авром. Это он велел удалить меня из моей валкеникской ешивы. Теперь я признаю, что он был прав… Поэтому, как только мои силы восстановятся, я, с Божьей помощью, поеду к нему в Вильну, и если он посоветует вернуться к тебе в Ломжу, я так и сделаю. Пока же поезжай домой. Уезжай отсюда как можно быстрее. Если сможешь, сегодня же.
— А твое сердце не подсказывает тебе, как поступить? — дрожащая улыбка блуждала по ее лицу, перебегая с глаз на губы и обратно, как птица, которой некуда приземлиться. — Тебе надо спрашивать чужого мнения, возвратиться ли тебе к своей жене?
— Я не буду спрашивать его, позволительно ли мне с тобой жить, хотя должен бы спросить его и об этом, — прошептал он со злой морщинкой, появившейся между его сведенных бровей, и в глазах Славы, в которых стояли слезы, сразу же загорелись искорки ответной злобы, но она сдержалась и позволила ему продолжить. — Я хочу его спросить, должен ли я после долгих лет мытарств во имя Торы закончить тем, что стану лавочником. А пока что поезжай домой.
— Позволительно ли тебе жить со мной, спроси у меня. Я знаю это лучше твоего гения и праведника. Но если он тебе посоветует стать раввином или главой ешивы, я не буду стоять на твоем пути. Я не стану раввиншей. Пока я не поеду назад в Ломжу. Я поеду с тобой в Вильну, а оттуда вернусь в Ломжу либо вместе с тобой, либо с разводным письмом.
Слава говорила медленно, и Цемах после долгого размышления так же медленно ответил:
— Хорошо, поезжай со мной в Вильну, если хочешь. Но я не могу отсюда уехать прежде, чем добьюсь от логойчанина, чтобы он покинул Нарев. Он разрушает ешиву, и я несу за это ответственность, потому что привел его сюда. Ешива готова дать ему денег сколько потребуется, лишь бы он уехал.
— Он сделает прямо противоположное тому, что ты от него потребуешь. Я с ним поговорю и добьюсь его отъезда, — сказала Слава.
Она видела, что Цемах смотрит на нее спокойным испытующим взглядом. Ее щеки пурпурно покраснели. Славу не обидело, что он заподозрил ее в измене с его учеником, ее обидело, что это подозрение не вызвало в нем ни ревности, ни даже гнева, а лишь тихое сожаление и богобоязненную озабоченность, позволительно ли ему будет, по еврейскому закону, жить с ней. Почему она его любит? Когда-то она любила его за то, что разрушило их совместную жизнь, — за мужество и бескомпромиссность. Но почему же она любит его до сих пор? Возможно, за то, что он способен так глубоко страдать, за то, что он все еще упрямый мусарник. Кто знает? Если бы он не был таким сумасшедшим, она, может быть, никогда бы его и не полюбила или давно уже развелась с ним.
Красивая раввинша хотела добиться от Хайкла ответа, каково его мнение, посоветует ли его ребе в Вильне ее мужу стать главой ешивы или же велит вернуться домой.
— Насколько я знаю Махазе-Аврома, он велит вашему мужу вернуться, — ответил весьма опечаленно Хайкл.
Глаза Славы зажглись, ей стало хорошо на сердце. Она прижала влюбленного парня к себе и, как старшая сестра, гладила и успокаивала его. Пусть он так не расстраивается. Она ведь намного старше его. Он еще будет любить женщин, и женщины будут любить его. Но Хайкл вырвался из ее рук.
— Я не об этом думаю, не об этом! Теперь ребе все узнает, — воскликнул он и выбежал из ее гостиничного номера.
Слава не сразу поняла, что парень имеет в виду.
— Мальчишка, — пожала она плечами, — мальчишка.
Он, видимо, рассчитывал, что она останется здесь навсегда, а он — рядом с ней. Занавес на входе в открытую комнату тихо колыхался на весеннем ветерке и своим шорохом возвещал надежду на возобновление семейной жизни, но Слава не радовалась. Даже если Цемах больше не будет пытаться переделать мир, светским человеком он уже не станет, и ей придется к нему приспосабливаться.
Вечером пришел Мойше Хаят-логойчанин и сразу же начал с насмешки:
— Я слышал, что мусарник реб Цемах по-хасидски едет за советом к раввину в Вильну, а вы едете вместе с ним!
Над выпуклым, наморщенным и вспотевшим лбом логойчанина дыбом стояла копна жестких, как проволока, волос. Его глаза смотрели из-за очков, как из темного подвала. Было заметно, что его сердце трепещет, и все же он старался говорить весело и насмешливо:
— Хайкл-виленчанин вне себя из-за того, что вы уезжаете. Он тоже бежит за вами в Вильну!
— Он не бежит за мной, а едет домой на праздник, — ответила Слава. — Хайкл расстроен, потому что вдруг испугался и застыдился, как бы его ребе в Вильне не узнал, что он имел тут обыкновение захаживать ко мне поговорить.
— И из-за этого он так расклеился? Мне он не захотел сказать причину, — искренне развеселился логойчанин. — Я доволен, что вы понимаете, что у виленчанина нет глубоких чувств к вам. Прежде чем вы сами это поняли, я не хотел этого говорить, чтобы вы не подумали, что я ему завидую. Вы понравились ему, как лес, как птицы, — так, чтобы можно было писать о вас стихи. Может быть, вы понравились ему и как женщина, но сердцем он вас не любит.
«С ним я не должна была играть», — думала Слава о распалившемся логойчанине.
Они разговаривали тихо, и свет настольной лампы, дрожа, вырисовывал красновато-золотистый круг между ними, он углублял тишину в комнате и серьезность ее слов: ее мучает, что ее муж забрал его от родителей из России и что он долгие годы теперь скитается на чужбине. Еще больше мучает, что из-за нее он потерял ту пару своих уроков у наревских евреев. Она готова помочь ему уехать, куда он захочет, и там устроиться. Слава увидела, как Мойше Хаят сильно вздрогнул, потому что и он, точно так же, как и Хайкл, не хотел с ней расставаться.
— Знаете что? Поезжайте и вы в Вильну, — сказала она и сразу же раскаялась в своих словах.
Ее голос стал сух: она не хочет его обманывать, она любит мужа. И если раввин, на которого Цемах полагается, велит ему вернуться в Ломжу и тот послушается, она, со своей стороны, попытается забыть нанесенные ей Цемахом обиды.
— А если раввин в Вильне не велит вашему мужу возвращаться вместе с вами в Ломжу? — жалко заикаясь, спросил Мойше Хаят, глядя при этом в пол. — Что будет, если вы не помиритесь?
Ей было стыдно, что она должна ломать голову, пытаясь отгадать, как поведет себя ее муж, руководствуясь советом постороннего человека. Но она не хотела делать больно парню, сказав, что она с ним не останется, как бы ни повел себя Цемах. Она молчала, а логойчанин становился все оживленнее:
— Я далеко не уверен, что советчик вашего мужа в Вильне велит ему вернуться вместе с вами в Ломжу. — По ее лицу он понял, что она умалчивает о чем-то, и в одно мгновение его наполнили подозрения. — Это ваш муж велел вам уговорить меня уехать из Нарева?
— Муж ничего мне не велел, это я ему сказала, что поговорю с вами. Ешива хочет дать вам денег, сколько вам будет надо на отъезд и обустройство. Стоит ли вам оставаться в Нареве и мучиться только для того, чтобы поступить назло ешиве?
Мойше Хаят словно только и ждал, чтобы она ему это сказала, и снова заговорил горячо и самоуверенно: он ни в коем случае не останется в этом задрипанном Нареве. К своим товарищам по ешиве он, в общем, не имеет никаких претензий, они тоже сожалеют о потерянных годах своей жизни… Слава слушала, как он фантазирует, словно в горячечном бреду. Но ни единым словом не ответила ему и подумала, что она его не обманывает. Вся его любовь к ней проистекает из ненависти к ее мужу. Пусть он только где-нибудь устроится, как сразу же иссякнет и его ненависть к Цемаху, и его надуманная любовь к ней.
Только парни, увезенные из России, оставались на праздник в ешиве, а старшие и младшие сыны Торы из Польши, Литвы и Волыни разъезжались в конце семестра по домам. За неделю до Пейсаха дом главы ешивы наполнялся ешиботниками, приходившими к нему попрощаться. Парни были разодеты в свои лучшие, субботние, костюмы с белыми воротничками и при галстуках. Шляпы они носили сдвинутыми либо по-франтовски набок, либо на затылок — чтобы продемонстрировать свои натруженные изучением Торы лбы. Когда такой блестящий сын Торы, перепахавший в течение зимы трактат «Евомос» или «Бава басра», приезжал в местечко, на местного раввина нападал страх, как бы ему не вздумалось поспорить, чтобы показать, что он, раввин, забыл всю Тору, которую когда-то изучал. Парень крутился по местечковой синагоге, широко расправив плечи, и никому не говорил ни слова. Он только поминутно бросал взгляд на настенные часы, а потом — на свои наручные, чтобы проверить, правильно ли они идут, да выглядывал в окно, как будто ему куда-то надо было идти с минуты на минуту. Идти ему было некуда, вот он и бросал косые пренебрежительные взгляды на хозяина, сидевшего над святой книгой. Старый хозяин помнил этого блестящего сына Торы еще по временам, когда тот был малышом и чуть ли не ползал на четвереньках. Но из-за любви к Торе и почтения к ее знатокам старик вставал перед молодым сыном Торы с дрожью, как перед одним из великих мудрецов поколения.
