Устав расхаживать, реб Авром-Шая снова присел на свое место, оперся локтем о стендер и сжал пальцами виски.
— Конечно, я понимаю, что быть аскетом и совсем не иметь дела с миром легче, чем быть лавочником, купцом, ремесленником, — и все же оставаться посторонним, чужим в этом мире. Но путь Торы — именно этот трудный путь: жить в этом мире вместе со всеми и все-таки оставаться аскетом в мыслях и в сердце.
— Чтобы быть человеком такого рода, не следует говорить окружающим правду, — глаза Цемаха загорелись, как последние искры в пепле.
— Конечно, не следует! — нетерпеливо воскликнул реб Авром-Шая. — Кроме исключительных случаев, когда нельзя смотреть и молчать, мы ничего не должны говорить ближнему относительно его характера и поведения, пока он не спрашивает нас и пока мы не уверены, что он спрашивает, чтобы улучшить свой характер и поведение. И даже в таком случае мы не должны ему говорить больше того, что он способен постичь и переменить в себе.
Синагогальный служка просунул голову во внутреннюю комнату и позвал на предвечернюю молитву. С тех пор как на улице потеплело, миньян молился в большом зале. Молящиеся были торговцы рыбой с ближайшего рыбного рынка, несколько лавочников, пара ремесленников. Кантор, стоявший на биме, торопился, и сразу же после предвечерней молитвы молящиеся разбежались, погруженные в заботы кануна Пейсаха. Только реб Авром-Шая остался стоять в углу у восточной стены, погруженный в молитву «Шмоне эсре». Цемах смотрел на него из-за бимы и думал, что Махазе-Авром действительно ведет такую скрытную жизнь, какую советует вести другим. Он молится и изучает Тору среди бедных простоватых евреев, которые, вероятно, способны оценить его деликатное поведение, но не понимают его учености.
Несколько окон синагоги выходили на располагавшееся среди холмов большое поле с двумя маленькими круглыми прудами для разведения рыбы. Лучи солнца играли на воде, как в смеющихся глазах, в которых еще не просохли слезы. На той стороне долины стоял высокий белый костел с двумя еще более высокими башнями по бокам. Заложив руки за спину, Цемах смотрел в окно и думал о Хайкле-виленчанине, который, наверное, много раз отвлекался от изучения Торы из-за этих двух прудов. Ведь в Хайкле очень сильно чувство прекрасного. Однако Махазе-Авром полагал, что можно удержать ученика в таком большом и пустынном зале синагоги, изучая с ним Гемору и труды комментаторов. Точно так же Махазе-Авром считал, что, будучи суетливым лавочником, можно внутри себя оставаться вне мира.
Реб Авром-Шая отошел от восточной стены, порозовевший, словно от молитвы у него прибавилось здоровья. Он надел пальто, взял в руку палку и встал напротив гостя за бимой.
— Глава наревской ешивы написал мне письмо со своими новыми комментариями на Тору и, между прочим, упомянул, что Хайкл-виленчанин вел себя недостойно. Что значит «недостойно», он не занимался учебой?
Цемах долго рассматривал свою бороду, прежде чем ответить:
— Когда мы прежде разговаривали о моих учениках в Нареве, я вам рассказывал об испортившемся сыне логойского раввина. И именно с ним Хайкл-виленчанин завел дружбу. Потом случилось нечто еще хуже. Когда моя жена приехала в Нарев, Хайкл проявил к ней излишнюю симпатию… Он стыдился этого перед товарищами и в результате перестал ходить в ешиву. Повод дала она, начав прогуливаться с виленчанином и с логойчанином, чтобы я был вынужден вернуться с ней в Ломжу. Если бы вы не получили письма от главы наревской ешивы и не спросили меня, я бы не смог заставить себя рассказать об этом.
— Хайкл уже уехал из Нарева? — спросил реб Авром-Шая после долгого и тяжелого молчания.
— Он вернулся в Вильну вместе с логойчанином. Ешива дала логойчанину денег, чтобы он уехал, — Цемах на секунду умолк. — Задним числом, может быть, оно и лучше, что вы все знаете. Вы раньше сказали, что моя жена — достойная женщина, теперь вы сможете правильнее судить о ней… Истины ради я должен добавить, что у меня нет никаких оснований подозревать, что было нечто большее, чем я уже сказал. Просто, болтая дома и на улице с этими двумя парнями, она хотела вынудить меня вернуться вместе с нею в Ломжу.
— Вы не должны говорить о подобных подозрениях и даже думать о них! — ответил, как отрубил, рассерженный реб Авром-Шая.
Он, ссутулившись, направился к двери, нащупывая палкой дорогу, как будто за эти минуты резко постарел. Перед тем как спуститься по лестнице, он сказал, обращаясь к рукоятке своей палки:
— Хайкл обладает могучим воображением, каждая невозможная вещь может стать у него реальной. Я должен признать, что в нашем споре в Валкениках относительно Хайкла правы были вы, а не я. Он должен был учиться в ешиве. Поэтому я и убедил его поехать в Нарев. Видимо, я понял свою ошибку слишком поздно.
На улице реб Авром-Шая пригласил гостя к себе. С каждой минутой он становился все беспокойнее, хотел что-то сказать и все время сдерживался, пока они не подошли к его квартире.
— Моя хозяйка сегодня в плохом настроении: нас обокрали. — И, словно ожидая, что это произведет на спутника тяжелое впечатление, он добавил с усталой улыбкой: — Все очень просто. Ночью в выходящей на двор стене нашей мануфактурной лавки прорубили большую дыру и вынесли весь товар. Вы уж не пугайтесь, если моя хозяйка начнет жаловаться.
Вся тоска лавки, оставшейся без товара и покупателей, смотрела из больших черных глаз раввинши. Отдельные куски ткани, намотанные на жесткий картон, делали еще заметнее пустые полки. В последнее время Юдес перестала кричать на гостей мужа, чтобы они не утомляли его. Она искала людей, перед которыми могла бы излить горечь своего сердца. Нынешний гость особенно понравился ей своей статью и ростом. Юдес любила, чтобы раввины были настоящими мужчинами, а не сутулыми еврейчиками с жидкими бороденками.
— У тебя есть что-нибудь поесть? — тихо спросил реб Авром-Шая.
— Есть, есть, — проворчала хозяйка и вышла из-за прилавка. — Чтоб у оптовиков был такой канун Пейсаха, как у меня.
Реб Авром-Шая стремительно прошел в жилую комнату, чтобы не слышать ее проклятий. Он пошел в кухоньку, отделенную большим платяным шкафом, и быстро вернулся с вымытыми руками, уселся на диван и пробормотал благословение «Извлекающий хлеб из земли» на черствый белый хлеб. Раввинша внесла из кухоньки на блюдечке пару яиц всмятку и снова посмотрела на Цемаха.
— Почему ты не говоришь мне, кто твой гость? Я тоже человек, и мне тоже надо пожелать доброго утра, — рассердилась Юдес.
Реб Авром-Шая начал оправдываться, чуть не подавившись. Она права, права, он забыл. Его гость — это бывший директор валкеникской ешивы, а последнее время — аскет в наревской ешиве.
— Если он аскет, то у его жены не может быть хорошей жизни, — сказала Юдес, отворачиваясь от гостя, и прикрикнула на мужа: — Ешь! Почему ты не ешь?
Казалось, реб Авром-Шая едва не теряет сознание из-за ее раздражения, и он принялся ее увещевать:
— Я ведь ем. Больше одного яйца я не осилю. Второе съешь ты.
Юдес принесла мужу тарелку холодного риса, политого молоком, а перед гостем со стуком поставила тарелку с яблоками:
— Съешьте яблоко, вы мне этим голову не отъедите! — скомандовала она и продолжила громко, как мужчина, молоть языком. Три сорта убийц и шкуродеров обрушились на нее, чтоб их всех переломало! Первый — это хозяин, дравший с нее шкуру за квартиру. Прошу прощения у вашей чести, разве это квартира? Это же курятник! После этого польское государство сдирало с нее шкуру своими налогами. Да разве язык может такое произнести?! Немаленькие подати! Но самые худшие убийцы и шкуродеры — это оптовики. Они высосали мозг из ее костей. Они заламывали такие цены, что она разорилась еще до этого ограбления. И она была вынуждена молчать, потому что ведь они давали ей товары в кредит — чтоб им дали новую душу, а старую выбросили собакам! После ограбления торговцы мануфактурой хотели добиться от нее выплат — чтоб они добились себе чирьев на бока! Они предложили, чтобы она заплатила на треть меньше, чем была должна за украденные ткани, и они будут квиты. А она им ответила: «Я не хочу брать себе чужих денег. Дайте мне в кредит новый товар, я понемногу выплачу и старый долг тоже». Но ведь оптовики — это виленские ворюги, хуже карманников. Они думают, что она такая же, как они, и хочет их обмануть. «Ваш муж ведь раввин, — говорят они ей. — Так заплатите старый долг, прежде чем делать новые[209]. Чуть что, ей напоминают о муже-раввине».
— Ко всем у нее есть претензии, кроме воров, — реб Авром-Шая не смог удержаться от смеха, чем вызвал еще больший гнев у жены.
— Ты виноват! — заявила она и, водя пальцем правой руки по левой ладони, принялась доказывать. Он уходит рано утром на молитву, когда она спит как убитая, устав от преследующих ее бед. Вот воры и выбрали время, когда он уходит, и взломали лавку, пробив дыру в стене. А если бы он не уходил так рано на молитву, ничего бы не случилось. Раввинша принялась жаловаться гостю на своего мужа, который велит ей закрыть лавку, тогда ей меньше придется выплачивать. А что она будет делать? Сидеть, сложа руки? Не дождутся этого ее враги-оптовики! В эту минуту в лавку зашла покупательница. Раввинша Юдес бросилась к ней и так хлопнула застекленной дверью из жилой комнаты в торговое помещение, что стекла задребезжали.
