– Да нет, сеньор, это прямо тут, напротив Мескиты. Госпиталь Сан-Себастьян. Вы еще успеете, начало, – и обернулся к стене за собой, на которой целый ряд одинаковых круглых часов показывал время в Лондоне, Нью-Йорке, Риме, Париже и Мадриде, – начало только через двадцать минут, и они всегда запаздывают…
* * *
Во внутренний дворик бывшего госпиталя Сан-Себастьян вела с улицы глубокая арка, из которой открывался уютный патио со сценой. Белые, до середины облицованные плиткой стены дворика, как и везде тут, были густо завешаны поверху цветочными горшками с пышной пеной алой и белой герани.
Он поинтересовался у высокого, длиннорукого, в полурасстегнутой рубашке (к нему все обращались: «Антонио», и он хлопотал и метался, встречая гостей) – здесь ли будет представление, и ему ответили – нет, вечер слишком прохладный, концерт перенесен в зал. Пожалуйста, вот по этой лестнице, второй этаж…
А жаль: тут, в цветочном изразцовом патио, фламенко наверняка звучит и выглядит более уместно, чем в помещении.
Он уже много лет не посещал подобные фольклорные утехи. На корриде не бывал лет семь, с тех пор как проезжая однажды из Сеговии в Авилу какой-то сельской дорогой, остановился, завидев толпу на поле. Это была «коррида детей»: семилетний мальчик в изумительно сидящем костюме тореро – против годовалого бычка. Оставив машину на обочине, он подошел и остался стоять, пораженный азартом взрослых мужчин и женщин, сопровождающих горделивыми криками и хлопками каждый удар маленького тореадора… Он досмотрел этот поединок до конца. После чего, если оказывался в Испании в сезон коррид, выключал даже телевизор в отеле.
Когда-то очень увлекался фламенко, искал особенные не туристические места, знал имена знаменитых артистов… но и этим пресытился, и уже давно был совершенно равнодушен к любому фольклорному и народному действу – будь то зажигательный танец, живописная процессия «насаренос» на Страстной неделе или парад испанских плащей…
В длинной узкой зале с остатками значительно утраченных, нежно-блеклых фресок на стенах, двумя вереницами выстроились столики и стулья, зачехленные белым полотном. Сцена оказалась маленькой, но глубокой, как и зал. И все же непонятно – как и что можно здесь представлять, на этом пятачке.
Передние места уже были заняты группкой стариков – наш знакомый электорат, черные плащи перекинуты через спинки стульев, – старики отрываются не на шутку…
Он сел за столик в пятом ряду, досадуя, что ничего не увидит. И тотчас между рядами засновали двое – девушка и юноша, оба с карандашами и блокнотиками, в которые они вписывали заказы. В стоимость билета входил напиток.
Свет погас внезапно, когда еще зрители бродили по залу, громко переговариваясь и перешучиваясь. Маленькую сцену с двумя старыми и на вид расшатанными стульями залил безбожно желтый свет единственного софита.
Сразу быстрым деловым шагом вышел пожилой токаор. Сел, утвердив пятку на перекладине под сиденьем, опер на колено гитару, и слова не говоря, принялся перебирать струны… Потекли волнообразные тьентос – то, что называется «контактом», нащупыванием. Пробные аккорды, похожие на первые прикосновения друг к другу любовников в полной тьме… Публика еще переговаривалась, но со всех сторон уже неслось друг к другу укоризненно-возмущенное: «с-с-с-с-с!!!».
Пожилой отыграл короткое вступление и завел пустяковый разговор с залом, продолжая меланхолично наигрывать арпеджио…
Вышел второй гитарист – им оказался тот самый Антонио, что встречал гостей в патио, и минут пять они еще дуэтом перебирали струны – tiento все длилось, видимо, музыканты еще не чувствовали нужной атмосферы в зале…
Наконец, вышел первый кантаор – лет шестидесяти, с жестким задубелым лицом. Начал, как обычно, с вступления – что подготавливает зал, настраивает на песню.
Пустил в воздух несколько протяжных петушиных «ай-ай-ай-ай-и-и-и-йа», пробуя горло перед песней. Наконец, запел, заголосил душераздирающе открытым голосом…
Это было завывание ветра в сьерре. Время от времени голос достигал накала вопля, как если бы певцу сообщили, что в Севилье только что скончался его брат.
Он то сжимал, то разжимал кулак правой руки, словно медсестра со шприцом наготове велела «подкачать» вену… Долгие протяжные вопли заканчивались на зевке, рот захлопывался, после чего вновь начиналось мучительное карабканье голоса вверх, вверх…
Между тем вышел второй кантаор, помоложе, но весь уже оплывший, с жирным индюшачьим профилем, который он демонстрировал в моменты восхождения на невероятные высоты песни, одолеваемые совсем уж пронзительным криком. Он вышел с тростью, которую прислонил к спинке стула, – значит, в программе будет номер, когда одинокий голос сопровождают только ритмичные глухие удары тростью в пол.
Следующую песню пели вдвоем, помогая себе разнообразными хлопками ладоней: то жестко отбивая ритм, то мягко пошлепывая и словно отирая руки одну о другую, отсылая замирающий звук в бесконечность…
Кордовин сидел, напряженно ожидая, когда закончится эта часть и начнутся танцевальные номера, поэтому прослушал – как называлась следующая песня. К тому же три престарелых плащеносца за соседним столиком оживленно переговаривались, о чем-то споря, одновременно сдавленным цыканьем призывая друг друга к порядку.
Первый же куплет, спетый «а капелла» в иссохшей тишине зала, сопровождаемый лишь глухими ударами тростью в пол, пригвоздил его к стулу:
Cuando llegue mi muerte
En mi hombro se posara
La blanca paloma,
La blanca paloma de Cordoba.
Толстяк пел, закатывая глазки под лоб. Щеки, нисходившие в шею, подрагивали, как желе. Рот был мучительно распялен.
Когда придет моя смерть, – пел он, —
Ко мне слетит на плечо
Белая голубка,
Белая голубка Кордовы…
Когда придет моя смерть, —
– вступил второй, пожилой певец, с более низким шершавым голосом, —
Откроются разом все двери,
И суровый ангел,
Суровый ангел спросит меня:
«Вот пришла твоя смерть,
Так где ж твой удел,
То богатство, что веками копили
Твои непокорные предки?»
Неумолимая трость мерно и страшно отсчитывала шаги, или удары колокола в ночи, или то были глухие удары сердца в груди:
«Ты растратил его,
Остудил их горячую кровь,
Погасил их жаркое семя, и ныне
Одиноко стоишь в небесных вратах —
Лишь голубка на плече у тебя,
Белая голубка Кордовы…»
Lo has desperdigado,
Has apagado su sangre caliente,
Has enfriado su semilla ardiente
Y ahora estas solo, en las puertas del Cielo,
Con una paloma sobre tu hombro,
La blanca paloma de Cordoba.
Эта странная, ни на что не похожая песня произвела на него такое тягостное впечатление, что минут пять после ее окончания он сидел, опустив голову, не в силах поднять глаз на сцену. Ему даже казалось, что приглушили свет единственного софита, и несколько мгновений он боролся с желанием немедленно покинуть это милое представление. И все же остался: ему зачем-то необходимо было убедиться (и успокоиться), что девушка на фотографии в рекламке в реальности совсем на маму не похожа. Бывают такие фото-обманки, говорил он себе, случайные ракурсы. В конце концов, ты сам не раз замечал – типов внешности не так уж и много… Всевышнему довольно быстро прискучила мелкая работа по индивидуальным эскизам, и, наняв скульптора по оснастке, он запустил поточные линии.
На сцене уже плясала танцовщица средних лет, в лиловом платье, опытная, великолепно владеющая техникой движения рук: они текли нескончаемо, происходя из какой-то одной точки в спине, между лопатками. Разогретая, оживленная публика выкрикивала свои поощрительные «оле!», подхлопывала, прищелкивала…
Время шло, танцевальные номера – и соло и парные – сменяли друг друга, а он сидел и оцепенело ждал – когда выйдет та… А если не выйдет?
Ну, что ж, в конце концов, ты славно убил вечер, сказал он себе, посмотрел и послушал фламенко – хорошие, достойные исполнители, особенно жгучая краля в лиловом. Апесня про белую голубку… ну, это местный колорит. Ты б и сам ее запел, если б повсеместные стаи поэтичных говновозов регулярно засирали тебе крышу и патио…
Песня – да, просто идиотское совпадение, из тех, что – да, случаются с тобой в последнее время, пожалуй, слишком часто.
Затем вышел в булериа великолепный, весь как струна натянутая, танцор: неистовство ног при плавном высокомерии рук. Под конец демонстрировал свой, видимо, коронный номер – скрутил ноги веретеном, и со страшной силой и скоростью принялся отбивать ритм на ребрах ступней. Вдруг замер, балансируя чуть не в воздухе… И медленно, постепенно завибрировал всем телом – сначала редкими сильными конвульсиями, затем быстрее, быстрее, все увеличивая и увеличивая темп. Наконец, затрепетал всем телом на будто вкопанных в пол ногах: язык огня под сильным ветром. Публика заорала, захлопала – это был полный триумф.
