Горница бабкиного дома была переоборудована в любительскую радиостанцию: вдоль стены на козлах были настелены свежеструганые доски, на них стояли допотопный ламповый радиопередатчик, несколько старых пленочных магнитофонов с бобинами, патефон с пластинками, еще какое-то оборудование. Такой же, на козлах, стеллаж вдоль соседней стены занимали подшивки газет «Знамя труда», «Аргументы и факты», «Известия», «МК», «Коммерсантъ» и прочих.
А перед радиопередатчиком сидел Петр Бочкарев с наушниками на голове и вещал в микрофон:
— Внимание! Говорит радиостанция «Народная волна». У микрофона Петр Бочкарев. Завершаю анализ антинародной прессы…
Увидев Алену и Стаса, он замахал на них руками и продолжил в микрофон:
— Совершенно ясно, что, несмотря на видимую свободу слова, никакой настоящей свободы у нас нет. Все газеты прославляют антинародный курс правительства, в то время как учителя голодают, шахтеры бастуют, детская смертность растет, а чечены похищают наших детей. Я призываю всех мыслящих людей России объединиться, пока не поздно, в новое правозащитное движение «Колокол»!
— Тьфу ты! — сказал Стас в сердцах. — Опять за свое! Лучше бы ты кололся, отец!
Бочкарев недовольно выключил микрофон и завел патефон. Пластинка закрутилась под иглой, и в воздухе прозвучало: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой…»
— А где твоя малолетка? — спросила Алена отца. — Я ее тот раз не застала, и опять… Прячешь, что ли?
— Ну, в школе она, — нехотя сказал отец.
— Как в школе? Она что, школьница еще?
— Ну… — подтвердил отец. — Одиннадцатый класс заканчивает.
— Во дает! — Стас крутанул головой.
— Папа, ты вообще соображаешь? — возмутилась Алена. — Тебя опять посадят!
— Почему? Ей уже семнадцать лет… ну, будет через месяц.
— Нет, это ж подумать! Она младше меня!..
— Дети! — перебил Бочкарев. — Это вы подумайте! Я пятнадцать лет отсидел! Без женщин. Имею право пожить. Как Мандела!
Телефонный звонок прервал эту беседу отцов и детей. Алена поспешно зарылась в своей сумке, достала мобильный.
— Алло! Да, это я. Посылка? Какая посылка? Откуда? Хорошо, уже еду! — Алена дала отбой и сказала Стасу: — Это Виктор с почты. Мне из Чечни посылка.
Оставив Стаса с отцом, Алена выскочила из дома, пробежала в сарай и, подняв крышку в полу, спустилась в погреб.
Там снова были изменения — на полках вместо оружейного арсенала Стаса лежали высоченные стопки старых газет и правозащитной литературы. Алена раздвинула эти стопки, толкнула «живой» кирпич в стене, по локоть сунула руку в открывшуюся дыру и извлекла пластиковую сумку — ту самую, в которую по дороге из Шереметьева сложила двести тысяч долларов. Теперь она достала из этой сумки десять пачек, завернула в несколько старых газет и сунула обратно в тайник. Поставила кирпич на место, а с сумкой, в которой осталось сто тысяч долларов, полезла по лесенке вверх.
Посылка оказалась пакетом, завернутым в грубую бумагу и перевязанным грязной бечевкой.
— Вот, — сказал Виктор. — На крыльце у почты лежало. Я утром стал почту открывать, вижу — лежит. То есть это не по почте пришло, а подбросили.
Алена выхватила пакет, попыталась порвать бечевку.
— Осторожно! — сказал Виктор. — А вдруг там взрывчатка…
— Да ладно! — отмахнулась Алена и повернулась к Стасу: — Нож есть?
— От них всего можно ожидать, — заметил Виктор.
— Дай сюда. — Стас забрал у Алены бандероль, достал финский нож на пружине и вспорол пакет. Из пакета выпали видеокассета и крохотный сверток. Стас передал кассету Алене и спросил у Виктора: — У тебя видик есть?
— Есть, но старый, «Самсунг».
— Сойдет. — Стас развернул сверток. В свертке лежал обрубок мизинца — две фаланги с ногтем.
Алена обмерла:
— Боже! Это Настин палец!..
— Ну, курвы! — выругался Стас.
В задней комнате сельской почты, где жил теперь Виктор, видеокассета нырнула в щель видеомагнитофона, Виктор нажал кнопку «Play». На экране телевизора возник какой-то полутемный подвал и Настя в лохмотьях — избитая, с синяками на лице и на шее. Мужчина в камуфляже и с маской на лице завязал Насте глаза темной повязкой, усадил ее на стул, а ее левую руку положил на стол и прижал все пальцы, кроме мизинца. Второй мужчина в маске и камуфляже поднял секач, примерился и… одним ударом отсек мизинец.
Алена, глядя на экран, вскрикнула и, кусая кулаки, спрятала лицо на груди у Стаса.
— Звери… — сказал Стас, гладя ее по голове. — Ну, тихо, сестренка, тихо. Мы их достанем.
Алена лихорадочно достала из сумки свой мобильный телефон, набрала номер.
— Алло! ФСБ? Мне Чуйкова. Николай? Приезжайте за деньгами. Нет, не половину! Всё возьмите! Все двести пятьдесят! Только пусть отдадут ее! Сразу! — И, дав отбой, повернулась к Стасу: — Давай обратно к отцу. И — твой полтинник. Быстрей!
— Алена, это риск… — предупредил он.
— Ты что, не видел?! — сорвалась она в истерику. — Не видел?! Они ее режут!!!
Через час в Долгих Криках, сидя в машине Чуйкова, Алена из сумки выкладывала на заднее сиденье пачки стодолларовых купюр.
— Двадцать один… двадцать два… двадцать три… двадцать четыре… двадцать пять. Всё. Это всё, что есть. И вам еще триста…
— Нет, сейчас не нужно, — сказал Усман, складывая деньги в свой чемоданчик. — Когда привезу девочку, тогда отдашь. Я тебе доверяю.
— Вот, — сказала Алена Чуйкову, сидевшему впереди за рулем. — Я при вас отдала двести пятьдесят тысяч. Под вашу ответственность.
— Конечно, — сказал Чуйков.
— Не бойся, дочка, — тронул ее за плечо Усман. — Не все чеченцы звери. Есть и хорошие люди. Клянусь Аллахом, мы привезем твою сестру. Два дня до Чечни, два дня там, через неделю она тут будет.
Мать Алены принесла большую тяжелую сумку, подала Усману.
— Тут одежда для Насти.
— Спасибо, — сказал Усман. — Я передам.
— Все, — сказал Чуйков. — Мы поехали. Нам до Чечни тысячу восемьсот километров пилить!
Алена вышла из машины:
— В добрый путь.
Чуйков отдал ей честь и тронул машину, «ауди» выехала из двора. Мать Алены перекрестила машину вслед.
Артемка, сидя на полу, играл игрушечным танком, круша деревянные кубики и рыча, как танковый двигатель:
— Р-р-р-р-р-р… Бах по Грозному! Бах его! Ба-бах!..
Над ним, на экране телевизора, но без звука, шла очередная победная хроника чеченской войны: ракетные залпы по боевикам, атакующие танки, генералы в камуфляже у карты с планом завершающего сражения.
Мать Алены, сидя перед телевизором, нервно вязала, поджав губы.
Алена, стоя у кухонного стола, в сердцах колола орехи трубкой мобильного телефона.
— Не молчи! Не молчи! — в тихой истерике твердила она этой проклятой трубке. — Звони! Звони!
— Ты ее разобьешь, — заметила мать.
— Сегодня десятый день! — сказала Алена.
— Позвони в ФСБ.
— Там не отвечают!
— Звони еще раз.
Но телефон вдруг сам зазвонил.
Алена от неожиданности выпустила его из рук, трубка упала на пол, Алена подхватила ее, включила.
— Алло! Алло! Что?! Какая вторая посылка? Я вам деньги отправила! Как «с кем»? С Усманом! Что значит «никакого Усмана»? Он десять дней как уехал! Вы мне голову не морочьте! Где моя сестра? Дайте сестру к телефону! Настя! Ты жива? Что? — И, выронив трубку, Алена стала в истерике биться головой о стену.
Мать бросилась к ней, схватила за плечи:
— Перестань! Что? Что там?
— Мама… — тихо сказала Алена. — Они ей второй палец отрезали…
— А деньги? Где наши деньги?
— Нас кинули, мама, — мертвым голосом сказала Алена.
После отъезда Марксена их сельская церковь оказалась никому не нужна. Алена с матерью поставили зажженную свечку перед забитой досками дверью, стали на колени и принялись молиться, шепча:
— Пресвятая Дева Мария! Спаси нас и помилуй, помоги нам…
Глядя на них, Артемка, стоявший рядом с матерью, тоже опустился на коленки и стал повторять слова молитвы.
Пройдя по отремонтированному коридору РУБОПа, Алена свернула к комнате Дугина. Здесь, как и в коридоре, произошли изменения: на столе у Дугина появился компьютер, рядом с его столом возникли еще два допотопных письменных стола, за ними сидели два новых сотрудника. Правда, вторая половина комнаты была еще пуста, и вообще состояние необжитости не исчезло: на окнах по-прежнему не было никаких занавесок и на стенах — ничего, кроме карты с флажками.
Алена подошла к столу Дугина и положила перед ним исписанный лист бумаги.
Дугин поднял на нее глаза:
— Что это?
— Заявление министру. Как вы сказали.
Дугин взял заявление, прочел и снова посмотрел на Алену. Она явно изменилась с тех пор, как он ее видел, — похудела, почернела лицом, а в глазах появилась та остервенелость крайнего отчаяния, которая свойственна всем родителям заложников, мотающимся по инстанциям в поисках помощи.
