И теперь даже Анастасия Савельевна, никогда не страдавшая экономностью, изумлялась, с какой быстротой и легкостью Елена эту неожиданную начку, этот призрачный капитал деревянных тугриков (который, впрочем, и без того, стремительнейше, не по часам, а по минутам, исчезал из-за инфляции — линял до номинала мельче ракушек Святого Иакова — так что, в общем-то Елена с инфляцией беззаботно гналась наперегонки — и Елена явно побеждала, успевая тратить бумажки, раньше, чем они и вовсе превратятся в нумизматический архаизм) спускает на ветер — то есть, в основном, на такси — лишь бы не входить в метро, лишь бы — наконец-то! — избавиться от муки мучной: необходимости отлеплять от себя в вагоне метро пачками склизкие взгляды. Которые сейчас как-то особенно раздражали.
Лишь бы этой воздушностью движений — в центр города — и обратно домой — задать хоть какую-то терпимую метричность мутно растянувшемуся вдруг, ставшему вдруг безразмерным, времени.
Мысль о предстоящем путешествии в Ченстохову почему-то тоже тревожила неимоверно — опять, как когда-то перед Мюнхеном, было у нее четкое ощущение, как будто вернется она оттуда другой.
Мать все сердилась на Елену за что-то. И не понимала, что с ней происходит.
Когда буквально за несколько дней уже до отъезда в Польшу к ним зашла Ольга Лаугард (радостная, поступившая в Гитис), — Анастасия Савельевна встрепенулась:
— А почему бы вам вместе не махнуть сейчас со мной в Ужарово? Хоть на денек! Искупаетесь завтра сходите на озеро! И завтра же обратно!
И только Елена приготовилась выдать правдоподобный рапорт про какие-то другие их срочные планы, как Ольга сказала:
— Ой! Как хорошо! Конечно! Я с удовольствием! Поедем, Лен? Мне только за удочкой надо тогда домой зайти!
— Какой удочкой… Какой такой удочкой… Что где удить… Оляяяя… — с мороком сползала Елена по косяку.
— Как? Ты не знала? Я очень люблю рыбалку! Озеро! Прекрасно! Я и на канале-то даже уже удить пыталась! Чего-то там, правда, ничего не ловится. Только не говори мне, пожалуйста, Леночка, опять, что там у меня на канале грязно! Это мое любимое место!
— Я не поеду с тобой, если ты там собираешься у меня на глазах пытать рыбу.
— Да нет! Кто тебе сказал! Я их ловлю — и сразу же обратно выпускаю! Я же их не убиваю! Ну, подумаешь — губу проколет крючком немножко… Заживет же потом! Это как человеку ухо проколоть!
— Оля…. Нет… Что за извращение… Только не со мной… — застонала Елена.
— Ну хорошо, хорошо — удочку-то я могу с собой хотя бы взять? Ну что тебе, жалко?! А то как же: ехать на дачу — и без удочки? Я не буду удить! Я с удочкой просто себя лучше чувствовать буду! Умоляю! Давай заедем ко мне! И купальник заодно возьму тоже! Ой, спасибо вам большое за приглашение! — с артистическими ужимками раскланивалась уже Ольга с Анастасией Савельевной в дверях, пока Елена с мутным чувством пойманной рыбы пошла выуживать из так и не распакованной до конца, валявшейся в углу на карантине (до сих пор сыпался на пол песок из складок) рижской сумки купальник.
— Да ну вас! Я уже сейчас поеду тогда, вас ждать не буду, — Анастасия Савельевна, смеясь, слушавшая все эти перепалки в прихожей, развернулась и пошла на кухню паковать провиант. — Смотрите, если все-таки соберетесь, то не поздно только! Последний более-менее удобный автобус от станции — в 9.20. А то там иначе в темноте страшно идти!
Ольга явно восприняла поездку на дачу как жанровое костюмированное шоу — едва вошли к ней в квартиру, напялила несусветную панаму, которую долго примеряла, вертясь перед зеркалом; и никакими силами ее невозможно было заставить отказаться от идеи взять уду — ее она тоже схватила в руку наперевес, примерила так и сяк, глядясь в зеркало. Что, в принципе, Елену слегка успокоило: скорее аксессуар, чем орудие пыток.
И, через час, что ли, с этим сюрреалистическим снаряжением, вывалились пугать прохожих.
— Стой-стой! Я же забыла тебе показать…! — засуетилась Ольга уже на ступеньках подъезда. — Антон Зола же графические загадки нарисовал! Давай возьмем с собой!
Зашли в подъезд снова; поднялись к Ольге.
— Вот, вот, смотри!
На клетчатых разворотах из школьной тетради (любимый грунт Золы) плохо отточенным мягким карандашом наштрихованы были графические ребусы к песням Гребенщикова.
А Ольга уже, тем временем, притащив телефон в прихожую, и встряв опять напротив зеркала, стянув панаму, виртуозно зажав ее мизинцем и безымянным, и поставив удочку под рукой на изготове, уже накручивала (притулив аппарат на полусогнутом колене, торчащем из пестрых складок шортов-юбки и завешенном в воздухе) для полного счастья, Золе:
— Ало! Ало! Антон! Дааааа… — Ольга покопошилась одной рукой в коричнево-баклажанно прокрашенных волосах, взбила их и, с вызовом, чуть наклонив голову, как на рекламах в новых парикмахерских, взглянула на зеркало сквозь челку. — А мы тут с Леной на дачу к ней едем! Купаться в озере будем! Дааааа… Загадки твои берем… Даааа!.. — Ольга резко развернулась, перехватив телефон левой рукой, отстранила на секундочку трубку, и, встав в профиль, искоса глянула на зеркало уже через плечо, томным жестом надвигая на лицо панаму. И тут же схватила трубку опять. Чуть понизила голос и, с откровенно утвердительной, почему-то, интонацией, возразила телефону: — Нееет, Антон, тебя мы не хотим с собой взять… — и тут же мельком, вопросительно, как будто тайком от зеркала, взглянула на Елену, перепроверяя у нее ответ, резко расширив глаза. — Нееет, Антон, не хотим! Неееет, Антон… — прижав трубку к левому уху, Ольга вдруг кокетливо заслонилась от зеркала правым локтем, и поиграла с отражением глазами. — У нас девичник! Нееет, Антон, неееет… — выпрямилась, на секунду зачем-то выпятила живот, развернулась в профиль, положила ладонь на живот, быстро проверила не ли толстый ли, втянула живот опять, быстро повернулась к зеркалу анфас, встала прямо, зажала трубку ухом, бегло разгладила майку с боков на талии, вытянулась, и тут же облила зеркало с ног до головы надменнейшим холодом, поигрывая свободным от телефонной трубки плечом, и чуть прикрыла глаза, с поволокой недосягаемости на лице: — Ну ладно, Антон, всё, ладно, пока, мы спешим уже… — и тут вдруг, в полной панике, что забыла использовать главный свой аксессуар, схватила удочку, моментально сменила тональность, и бодрым туристическим шагом зашагала на месте перед зеркалом, размахивая удочкой. — Ало! Ало! Антон? Слышь-слышь?! Я рыбу, между прочим, ловить буду!.. Дааааа… Удочку вот беру! Конечно, а ты как думал?!
Уже на улице Ольга вдруг снова заволновалась — еще чего-то не хватало:
— Лена, Лена! А давай вернемся и магнитофончик с собой возьмем и кассеты! Прям в электричке будем Гребенщикова слушать и загадки Золы разгадывать? — в фантазии Ольги поездка обрастала все более зрелищной аксессуаристикой.
— Нет, Оль. Ты хочешь, чтоб мы совсем под пэтэушниц с тобой косили?! С кассетником в электричке?
— Ну пожалуйста! — Ольга уже явственно предвкушала моднейший спектакль: удочка, панама, электричка, Боб, озеро, дача.
«Ну пожалуйста» крестной дочери по загадочной причине каждый раз срабатывало безотказнейше — даже когда звучало катастрофически вразрез с собственным желанием Елены.
Вернулись. Взяли кассетник. Выпили на дорожку чаю.
И уж часов после девяти, только, вечера выкатились на улицу. Ольга кокетливо расправляла панаму. Подхватив узкую бамбуковую удочку под мышку, как тросточку, моментально извлекла из сумочки и нацепила еще и темные тортилловы солнечные очки. Которые теперь уж и вовсе смотрелись кичем.
В такт каждому шагу Ольга с бамбуковым звуком ударяла теперь удочкой об асфальт, зажав ее, как посох, в правой руке, — изобилие истошно-бижутерийных копеечных колец на которой — в том числе, почему-то, еще и перстень на большом пальце — придавали этому жесту что-то торжественно-сценическое.
Шансов за двадцать минут домчаться до Белорусского (даже на такси), придать астероидного ускорения электричке, пулей долететь до нужной станции, и мягко хлопнуться в 9.20 на переднее сидение последнего автобуса — уже не было ни малейших.
Елена, с некоторой надеждой, уже подсмеивалась — ожидая, как рыболов-буфф Лаугард сейчас взглянет на часы и поймет, что пора в обратной последовательности снимать все аксессуары и складывать удочки, — и можно будет блаженно остаться дома.
Ольга, однако, тут же почувствовала дезертирское направление мыслей Елены и бодро замахала бамбуком:
— Ну, и прекрасненько! Пойдем от электрички пешком тогда. Прогуляемся! Не возвращаться же теперь домой! Собрались же уже!
Пока добрались до Белорусского, в воздухе уже расплескались чернильные сумерки. Возле входа в вокзал заполошно сновала туда и сюда сгорбленная старушка, в жаркой каракулевой безрукавке не по сезону, и истерическим голоском, так, как будто подзывает по кличке только что потерявшуюся собаку, безостановочно и истошно, на одном вздохе, кричала:
