…Внутри происходит непонятное. Я чувствую, как душа отделилась от тела. Если с Гюльсюм что-то случится, я навсегда лишусь души. Умру. Если не физически, то как-то по-другому, еще страшнее. С трудом поспеваю за носилками. Мы уже в клинике. Врачи везут мою бабочку, и я не знаю куда. По дороге у нее начались судороги. Высокую температуру с трудом сбили. На ней кислородная маска. Глазки закрыты. Сухощавая медсестра удерживает меня за плечи: «Вам дальше нельзя. Подождите здесь…» Хочу сказать ей, что у них в руках моя душа. Но сил больше нет. Не чувствую ног. Они ватные, неуправляемые. Меня усаживают на холодную банкетку в коридоре. Гюльсюм, я здесь!
…Закрываю глаза. Мне нужно попасть в сказочный мир моей девочки. Скорее всего она там. В домике с карамельными стенами. Мне нужно попасть туда, взять ее за руку и вернуть в настоящее. Не получается. Ледяная стена преграждает мне путь. Я пытаюсь сломать ее, колочу изо всех сил, разбиваю кулаки, но результата нет… В моих руках недочитанная книга Гюльсюм. «Приключения Эмиля из Леннеберги». Она лежала под подушкой бабочки в приюте. Гюльсюм, как и я, любит читать по ночам, под одеялом, с маленьким фонариком. Я захватил книжку, когда уезжали в больницу — малышка, наверное, захочет дочитать историю о вихрастом мальчугане. Скоро. Сейчас мои надежды поселились в этой небольшой книжке. Солнце, ты дочитаешь ее обязательно, слышишь?..
…Зейнеп сидит рядом, я слышу дыхание любимой. Ее голова на моем плече. К лицу прикасаются странные горячие сквозняки, разгуливающие по клинике в безветренную погоду. Вспоминаю молитвы, строки из Корана. Аллах должен услышать меня. Нас. Обычно он со мной, но сейчас, когда я нуждаюсь в нем как никогда, кажется, находится вне зоны досягаемости. Может, отчаяние ослепило, оглушило меня? Часто звонит Нусрет — отвечает Зейнеп. Говорит на непонятном языке.
Не похож на турецкий. Я перестал различать звуки… Зейнеп обнимает меня: «Мишуня, все будет хорошо. Она поправится. Ты мне веришь?» Молчу.
«Ты мне не веришь?» С трудом отвечаю. «Верю».
Рука в руке…
Мы в кабинете врача. «У девочки сложная форма пневмонии. К счастью, вы вовремя обратились к нам, теперь опасность миновала. Иншаллах, через пару недель малышка поправится. Пока побудет у нас…» Мои глаза открываются. Ледяная стена рушится, внутренняя тревога сменяется нечеловеческой усталостью. Аллах услышал меня…
Мы направляемся в палату Гюльсюм: она спокойно спит. Целую ее в макушку — ее кожа снова пахнет весной! На тумбочке оставляю книгу Линдгрен… Зейнеп плачет, прижимаясь ко мне. «Я же тебе говорила, нужно верить…» — «Вы и есть моя вера, любимая»…
…Неужели Бегбедер оказался прав?
Неужели любовь живет три года?..
Быть пьяным днем приятнее, чем вечером. Адреналин щекочет кровь, возникают будоражащие ощущения, будто исподтишка совершаешь что-то неположенное. Это похоже на земную свободу без желания воспарить в небо: не сносит крышу, всего лишь уменьшается напряжение в теле. Замерзшие внутренности согреваются, расслабляются…
Узкий стакан опустошен. Подзываю официанта. Прошу принести еще «львиного молока» и обновить блюдо с мезе[280]. Я впервые пью ракы днем. Не дождался вечера — голова раскалывалась от переизбытка мыслей. Порою нужно снимать напряжение примитивными способами. Выпить в одиночестве. Заставить себя расслабиться. Ракы под силу развеять самые тяжелые думы. Терпеть не могу, когда этот турецкий напиток банально называют анисовой водкой. Ракы — это нечто большее. Восточная философия с греческими корнями. «Этот божественный эликсир может превратить любого пьющего в поэта», — говаривал «отец нации» Ататюрк…
Разбавляю ракы водой — белеет, мутнеет, мягчает. Видом напоминает разбавленное молоко. Пью не залпом — смакую мелкими глотками, закусываю дольками дыни, айвы или жирной брынзой. В отличие от многих турок, я не могу совмещать ракы с джаджиком[281]. В желудке тяжелеет…
В мейхане[282] малолюдно. Дым сигарет смешался с ароматом имамбайылды с кухни. По моей просьбе включили диск Ибрагима Татлысеса[283]: проникновенным голосом поет о том, что мне больше всего хотелось бы забыть. Я украдкой смахиваю слезы, кричу официанту: «Эй, кардеш, повтори…» Обезболивающее… Решил напиться вдрызг. Вообще-то я и алкоголь — несовместимый дуэт. Но сегодня мне нужно забыться, потерять управление, заснуть беспробудным сном. Слишком больно находиться сейчас в настоящем.
Не получилось. Достиг точки легкого опьянения и остановился. Зачем пить до беспамятства? От боли? Она и так пройдет. Нужно время. Оказывается, я слишком правильный, даже напиться не могу. Эх…
На сегодня «львиного молока» достаточно. В расцвеченном алкоголем тумане возвращаюсь домой. Зейнеп второй день не звонит… Надо отоспаться после бессонных ночей рядом с выздоравливающей Гюльсюм. Через сорок восемь часов покидаю Стамбул. На время? Теперь сомневаюсь. Отчаяние это или усталость, да какая разница… Неужели Бегбедер оказался прав? Неужели любовь живет три года?..
* * *
Без скандалов, криков, битья посуды. Между нами поселилась тишина. Гнетущая. Не слышно ничего, кроме биения сердец. Уж лучше громкое выяснение отношений, чем такое молчание в тишине. Нам будто нечего сказать друг другу. Слова простыли, эмоции иссякли, голоса отключились. Смотрю ей в глаза и понимаю: мы не изменились. Мы те же. Но между нами словно уменьшилось притяжение. Будто появилось толстое затуманенное стекло. Протираем его. Без толку. Как увидеть друг друга?.. Гюльсюм выписали из больницы. Сейчас она находится в доме родителей Зейнеп, под постоянным присмотром. Я навещаю ее в дневное время, когда Зейнеп в университете. Нам пока не нужно встречаться — зачем? Чтобы осознать оглушающую тишину между нами?..
Бабочка спрашивает, почему я редко прихожу к ней. «Поживи здесь, с нами, ну пожалуйста!» — «Нет, малышка. Как же я оставлю Айдынлыг одну? Она привыкла к своему дому. Да и уезжать мне скоро… Ненадолго… в Баку…» По словам Гюльсюм, Зейнеп часто плачет. «Она говорит, что это слезы радости. Я ведь выздоравливаю… Но в ее слезах вижу одну грусть… Вы что, поругались?» Детей невозможно обмануть. Они легко распознают ложь, хотя и не всегда об этом говорят. «Birtanem[284], мы, взрослые, порой грустим. Это быстро проходит. Ведь у нас есть такие прекрасные создания, как вы. Благодаря детям взрослые продолжают верить в сказку»…
Мы устали. Вот главная причина тишины. Устали от давления обстоятельств. Не знаю, что нам поможет. Отдых? Разговор? Запутался. В одном уверен: мне нужно уехать. Необходимо время. Говорят, оно лечит, а иногда сближает… Звонил шеф. Директор компании, где я работал и, судя по всему, до сих пор работаю. «Возвращайся. Отдохнул, отвлекся, теперь приступай к работе. Я сохранил за тобой место, замену не искал. Приедешь — зарплату твою тоже обсудим». Согласился. Решаю ли я свои проблемы или прячу голову в песок?..
…Одиночество — это факт, которому боишься смотреть в лицо…
В Стамбуле опять метель. За окном возмущается рассерженная зима. Суматошно носится по опустевшему городу, сбрасывает с деревьев, крыш остатки вчерашнего снега. Я прячусь дома, не заперев входной двери. Жду ее. Жду поцелуя перед отъездом.
Прежняя тишина. Никто не стучится, не приходит, не звонит. Обстоятельства выгоняют меня из города души, грозят одиночеством, повторением прошлого в настоящем. Судьба давно нащупала мои болевые точки. В голове самопроизвольно включается счетчик нечаянных потерь, пепельница переполнена окурками, из недочитанных книг выпали закладки, и огонь в камине умирает от тщетности ожиданий. Одиночество — это факт, которому боишься смотреть в лицо… Распахнутые двери шкафов. Разбросанная по спальне одежда. Дюжина галстучных змеев, соскользнувших с опрокинутой вешалки. Пустые чемоданы на ковре. В одном из них свернулась калачиком Айдынлыг. Сладко похрапывает. Моя единственная отрада в опустевшем замке настоящего. Мне бы ее спокойный сон — не помню, когда в последний раз по-человечески засыпал. От бессилия проваливался в темную яму. В одежде. В майке, помятых штанах. С нечищеными зубами. С бесполезной надеждой на сказочные сны…
Разделяю тоску с ночью. Выхожу на улицу, не заперев входной двери. Вдруг она придет? Не хочу томить ее на пороге в такую холодную погоду… Раздвигаю руками вьюгу по дороге к набережной. Айдынлыг беспокойно трусит за мной. Спешу к Босфору, к нашей с Зейнеп любимой скамейке. Не отпускаю собаку с поводка. Не могу закурить — сигарета намокает, тухнет. Оглядываюсь вокруг. Былое мается в темноте. Все мысли о ней. О нас. Вот наше сгорбившееся сосновое дерево. В нем нет шаблонной красоты, привлекательно своей необычностью. Именно поэтому полюбили эту сосну — за внутреннюю красоту под внешним уродством… Вот занесенный снегом павильончик с продырявленной крышей. В нем с наступлением весны торгует жареными каштанами Муджаит, добродушный старичок с глубоким шрамом на левой щеке. Каждый год на четыре месяца он переезжает с окраины Эдирне[285] в Стамбул, чтобы приготовить и продать душистые каштаны. Выращивает их на собственном участке. Зейнеп почти ежедневно угощала старичка чем-нибудь вкусненьким. Перед выходом на прогулку с Айдынлыг забегала на кухню, упаковывала в фольгу часть ужина. Сейчас павильончик напоминает мне меня же: одинокий, разрушенный, замерзший…
