Я уважаю строгость бамакской администрации, их взятые напрокат триединые лозунги: «один народ — одна цель — одна вера», или лозунг столичного художественного училища: «терпение — дисциплина — сосредоточенность», или лозунг общенародной антиспидовской кампании: «верность — воздержание — презерватив». Здесь надо все зажимать, иначе дикость вновь возьмет свое. Рубить клитора и возводить тоталитаризм. Иначе мы все — туареги. Французы явились в Африку с идеями Великой денежнойреволюции 1789 года и взялись бороться за реальность, понимая, что если в Африке она не окрепнет, какие уж тут деньги. Вот она — цивилизаторская база колониализма. И если на местных кладбищах лежат останки сержантов и врачей, то они погибли за три измерения. На малярию гибель списать легче, чем на туарегов. Затем французы заслали в Африку своих писателей, от Жида до Экзюпери, Конрад тоже поехал, чтобы найти слова для закрепления реальности, и те осуществили социальный заказ без зазрения совести. Они дали обет молчания и промолчали. У Гумилева, правда, кое-что есть, но отдаленно, да и понятно, он не был в Западной Африке.
Попытки предостеречь меня от «мистического раздвоения» без должной инициации производились различными средствами. В бывшем турагентстве СМЕРТ заломили такие цены за использование джипа с добрым водителем Яя и моим будущим другом Сури, что деваться было некуда: я готов был отказаться. Подоспел и генеральный секретарь Министерства культуры, который с ностальгией вспомнил социализм. Им, что ли, стыдно за сегодняшний бардак, за вечные опоздания, не соответствующие капитализму? Напротив, у них — космологический порядок, строгая иерархия, шесть колен тайных обществ.
— Откуда знаете? — смутился генеральный секретарь. — Почему ищете встречи с членами общества Коре? Кто открыл вам тайну вибрации как первоначальной роли в сотворении мира?
— Гла гла зо, — спокойно ответил я.
— Зо сумале, — механически ответил он. — Холодная ржавчина.
Негр стал просто совсем никакой. Это был пароль. Я прочитал в его глазах испуг и смертный мне приговор; он его тут же вынес. Они боятся сговора белых с их божествами, чтобы не было мистического неоколониализма. Но я проявил настойчивость. Меня интересовала связь тайного знания с шестью суставами человека.
— Оставьте нас, — пробормотал генеральный секретарь. — Мы такие, как все.
— Конечно, — согласился я, — вы такие, как все. Только и разница, что вы — черные обезьяны с рваными ноздрями, а мы — белые люди.
Не получилось с бюрократией, я обратился к коллегам. Но они оказались новаторами и диссидентами, к «холодной ржавчине» не имеющими никакого отношения.
— Мали — страна плохих мусульман, — самоотверженно сказал писатель Муса К. — Мусульманство — это маска, надетая на наше анимистическое лицо.
— Может быть, самые лучшие мусульмане — это плохие мусульмане? — равнодушно предположил я. — Покажите свое лицо!
Как он обрадовался! Я был уверен, что он передаст мои слова своей единственной жене, по его понятиям, прогрессивной особе. Но лица он мне не показал, да и какое лицо у новатора? Потеря такого лица — одно удовольствие. Сдается, он мой малийский двойник. Муса считает себя продуктом колониализма. Говорит и пишет по-французски куда лучше, чем на родном языке, хотя из страны не выезжал. Я въехал в проблемы гоголевской России, французский язык, атеизм, патриархат. Но власть стариков — это против модернизации. Семьи паразитируют на тех, кто зарабатывает деньги. Поделись, — говорят семьи. Муса раскрылся как просветитель, Новиков и Аксенов в одной ипостаси, автор детских книжек о добрых верблюжатах. Я взвыл от скуки и оглянулся вокруг: все знаковые системы бамакской молодежи — западные: плакатные мотоциклы и красавицы, воля к деньгам, богатство, в далекой перспективе — клиторы. Мировая деревня. Дегенерация. Я хорошо вижу свои заблуждения. Муса принялся объясняться в любви к Достоевскому и Толстому.
Я не стерпел и поделился с Мусой моими чувствами.
Первое острое чувство в Африке — чувство европейского избранничества. Господи, спасибо за комфорт! Оно не исчезает, но трансформируется. Вторым идет чувство бессилия. Ничего не изменится! Живи для себя, самосовершенствуйся. Третье — ломка моногамии. Бамако порождает кризис. Жители говорят одно, а думают другое. Даже молодой хозяин турагентства женится по приказу отца.
— Но я запишусь при женитьбе полигамом, — мстительно говорит он (можно и моногамом). — Вторую жену сам выберу.
Затем — реакция против негров. Да вы все тут ленивые черти! Котел модернизма и традиции, но уже сама разгерметизация культуры смертельна для традиции. Поздно! Мир выбрал модернизацию. Отказ смешон. Потери огромны. Куда ехать?
Вторжение французов было делом всемирного промысла, поворота жизни от природного календаря к индивидуальному существованию. Арьергардные бои Достоевского и поздних славянофилов были обречены на провал. Явление идиотов-механиков, испанского организатора ралли с Канарских островов, который говорит черномазому таксисту в Томбукту: «Давайте будем разговаривать, как белые люди», — месть за утраты. Обмен и вызвал у меня отторжение, которое я принял поначалу за достойный вызов. Это выбор смерти, но поскольку смерть дробится на тысячи смертей, она не кажется столь чудовищной. Приоритет Монтеня. Теперь, когда такой тип самосознания окончательно утвердился и прочие способы жизни кажутся маргинальными, приходится, Муса, признать, что XX век забил дверь в вечность. Будет ли она выломана с другой стороны, если сверхмодернизация перекрутится в новый миф?
— Езжайте лучше в Дженне, — шепнул Муса. Неверный адрес.
Откройте карту. Ведите палец к востоку от Бамако. Трава смешается с песком. Вам встретится город Сегу. Уже в Сегу — бывшем французском колониальном центре, который после колониализма распался, но сохранил нежную красоту франко-суданской архитектуры розовых и зеленых тонов, Сури сложил с себя полномочия надсмотрщика.
— Зачем вы собираетесь взламывать наши коды? — спросил Сури вкрадчивым африканским голосом, одновременно ведя разговор об архитектуре.
Я молчал как партизан.
— Мне велено звонить шефу, но я не буду.
— Каждый развлекается, как хочет, — сказала Габи.
— Надеюсь, у вас чистые помыслы, — пожал плечами Сури.
Он не был раздражен. У большого сенегальского калибасанас ждал Яя. У Яя не было никаких терзаний.
— Ну, чего? Едем? — спросил он. Как всякий шофер, он засыпал тут же, как только джип останавливался.
Дженне — город из застывшей придорожной грязи, великая фантазия обосранного ребенка, где, посмотрев на фекальные минареты, рупоры и деревянные опоры оплывающей мечети, ясно, что жизнь — замурованная в стену невеста, Фрейд — реклама туалетной бумаги, а Гауди — плагиатор и может отдыхать. В остальном же Дженне — азарт настольного футбола, побрякушки, привал гедониста. Я спросил местного имама, что есть рай.
— Рай — это виноград, за которым не надо тянуться, он сам лезет в рот, и женщин — сколько хочешь, и сколько хочешь алкоголя, а что выпито здесь — в рае не додадут.
По большому счету, это печальное заключение для моей родины.
Догон. Пятая река
Возможно, когда-то они были рыбами, но когда мы приехали, они выглядели скорее полулюдьми-полузмеями, с красными глазами, раздвоенными языками, гибкими конечностями без суставов. Их зеленые, гладкие, сияющие, как поверхность воды, тела были покрыты короткими зелеными волосами. Они сидели на веранде харчевни и весело ели сандвичи с ветчиной.
— Ты видишь их? — спросил я.
Я не был убежден, что Габи способна следовать за мной дальше, но она была так возбуждена Африкой, она вышла из самолета на маловразумительном аэродроме в Бамако, и сразу надела черные очки, и сразу сказала: «Уф! конец Европе!» — и радостно бросилась в дикость.
В Догон ведет узкая пыльная неасфальтированная дорога. В ее начале шлагбаум, как и везде в странах третьего мира, для сбора податей. Бензобочки, преграждающие путь. Солдат-оборванец поднял шлагбаум. Мы въехали на землю пигмеев, которые куда-то подевались, но догоны — такие же по росту пигмеи. Они пришли сюда с низовья Нила много столетий назад, спасаясь от мусульманства.
В Догоне задери только голову и станет видно: солнце — примус. Раскаленное добела, оно окружено спиралью из восьми витков красной меди. Луну — даже днем — окружает та же спираль, но из белой меди. Звезды — глиняные катыши, заброшенные в пространство. Догоны почитают «собачью звезду» Сириус и ее невидимого спутника, по траектории которого определяют смену поколений — тогда пляши весь год на ходулях! Когда мы вошли в харчевню, к нам навстречу разлетелся метрдотель в красном пиджаке. Габи не выдержала и воскликнула:
