— Разве тебя не домогался твой псевдопапочка-негр?
— Нет.
— Но он мне сказал, что спал с тобой.
— Спал, но не трахал. Он был добрый, — она всхлипнула. — Кто-то его убил.
Плантации, усадьбы, призраки. Призраки по ночам страшно кричат. Страшно кричит и плачет призрак Габи. Люди ходят с ружьями. Много дичи и призраков. Негры — совсем другое. Иначе двигаются, говорят, смеются, живут. Смеются во весь рот. В них нет мертвечины. При ходьбе шевелят всем телом. Они — глазастые. После всех этих рек я стал к русским относиться более снисходительно. В них все-таки тоже есть что-то живое.
Я принимаю решение воскресить Габи. С этой целью еду в Новый Орлеан на старое кладбище. Покойники висят в воздухе в мраморных надгробьях на случай наводнения. Поклоняюсь культовой могиле королевы вуду Марии Л. Три креста, три цента (от меня) и губная помада (это все, что осталось от Габи) как жертвоприношение. В центральной вудунской аптеке города покупаю специальный воскресительный крем. Жирно намазываю на фотографию Габи. Пятнадцать процентов жителей Нового Орлеана практикуют вуду.
По ночам в ночных клубах я слушаю джаз, утром в Café du monde пью с Лорочкой «кафе о ле». Она читает брошюру цифровой религии.
«Дети — не собаки, — читает она вслух. — Их нельзя дрессировать, не учитывая того, что они — те же самые мужчины и женщины, только не достигшие зрелого возраста». А ты здорово написал! — говорит она.
Я стесняюсь.
— Это глупость, — говорю я.
— Мы в школе не проходили этого слова, — хихикает она.
— Может, ты плохо учишься в школе?
— Я — первая в классе по успеваемости, но не по поведению.
Она забирается ко мне в постель.
— Отец, почему ты целуешься так по-старомодному?
Я гоню ее прочь.
— Двадцать процентов американских отцов спят со своими дочерями, — говорит Лорочка. — Я тоже хочу!
— Уйди, несчастье!
— Двадцать пять процентов американских гинекологов спят со своими пациентками, — говорит Лорочка, возбуждая меня своими коротенькими пальчиками. — Твой хуй — сплошной волдырь от дрочки! Противная Габи!
— Лорочка, девочка, что ты со мной делаешь! Я завязал! Не надо! Ай! Ты что? Я улетаю.
— Улетай, папочка!
— Вот так-то лучше, — смеется Лорочка, вытирая о подушку короткие пальчики.
— Ну, вылитая мать.
Я выхожу на балкон. Чугунные балконы и разноцветные дома — французский квартал в Новом Орлеане, самом живописном городе США. Габи встречает меня на улице перед отелем открытым текстом:
— Скажи мне что-нибудь утешительное.
Габи — зомби. Она — подрывная зомби. Она заводит наш марафон. Боль и удовольствие. Она дает мне в руки прутик. Вырывает. На песке чертит план. В нем есть своя тонкость. Сила и близость фантазмов. Мы идем по берегу Миссисипи. Здесь, в устье реки, нет холмов, одни доски и океанские корабли, нефть.
— Войдите! — закричал помощник капитана истошным голосом.
Миссисипи в огне. Горит пароход «Дельта Куин». Кто его поджег? Кому понадобилось уничтожить цитадель цифровой религии?
Воскресенье. Я сижу тихо в кресле. В плаще и в шляпе. Курю гаванскую сигару. За окошком щебет новоорлеанских птиц и звон колоколов. Мне кажется, я выпустил Бога из клетки. Габи-зомби писает и какает на постель. Тужится. Работают ее мускулы. Она просит писать ей в лицо. Она выворачивается наизнанку. Она продвигается вверх по шкале удовольствия. Больше всего на свете Габи хочет, чтобы ее любили и чтобы она любила, чтобы была большая, по ее словам, любовь. Не маленькая, а большая. Ей уже по фигу Америка. Она выходит в открытый космос. Я чувствую себя Колумбом.
— Это против закона, — говорит моя американская дочь, узнав о воскрешении Габи.
— Не берусь возражать. Закон в Америке, — говорю я Лорочке, стоя по колено в мелком Мексиканском заливе, — так формально защищает свободу, что свобода фактически убивается законом. Америка — это очень easygoing страна в предынфарктном состоянии.
— Почему ты не любишь меня, если я тебя люблю? — с мукой заявляет Габи.
— Папа, — не выдерживает вдруг Лорочка, — почему Габи такая глупая?
— Ты сказала: глупая?
— Женщина-якорь! — касается сущности дочь. Я хватаю ее и подбрасываю в южный воздух.
— Спасена! — закричал я. — Муся моя спасла Америку!
— Папочка, ты не горячись, — строго сказала юная американка.
Нигер. Любовь в Черной Африке
Пустыня
Земля — красная, солнце — серебряное, река — зеленая. Вся жизнь — калебас.
Что это?
Черная Африка.
Краток путь от загадки к сказке. Африка — это проверка на вшивость. В темном трюме храпит дикарь, в ужасе возомнивший, что белый заковал его в цепи и погрузил на корабль с единственной целью съесть по дороге в Америку. Однако несъеденный, дикарь распался на двух близнецов, которые в моем случае назвались добрым негром из племени бамбара Сури и страшным шофером, арабом Мамаду. Африка Сури — мягкое манго снисхождения; Мамаду же, как бдительный часовой, застыл на защите своих абсолютных ценностей.
А калебасыи есть калебасы. На них играют, ими едят. Они — сырье, сосуды, головы, инструменты. Но по порядку.
Ночь я провел на дне пироги, проклиная тяготы африканского путешествия. Но когда в небо взлетело солнце Сахары, я уже с трудом сдерживал озноб ликования. Презрев заветы белой санитарии, я умылся молочно-зеленойводой Нигера, сморкнулся в реку в свое отражение, с одобрением поскреб трехдневную щетину и широко раскрыл глаза, опухшие от январского пронзительного света. По желто-лимонному берегу вприпрыжку бежали верблюды. Я твердо знал, что я совсем охуел.
Пустыня — сильный наркотик. Пустыня ломает перегородки. Она перевертывает песочные часы сознания и подсознания по нескольку раз на день. Пустыня соединяет два несоединимые полушария мозга. Мираж — детский лепет. В Сахаре есть такие места, где разогнавшееся пространство поставляет волны видений. Видения достигают конкретной силы очевидности. О них можно ободраться в кровь, как о колючий куст, но они же — носители баснословной энергии. Союз золота и соли, столетия назад заключенный в Томбукту, в сахарском подбрюшье по имени Сахель, до сих пор непонятен. В каком измерении пространства он заключен? Почему вообще Томбукту — самый загадочный город на свете?
Не потому ли, что я свободно прохожу через часть его жителей, через глазастые стаи детей, как сквозь облако плоти, а с другими сталкиваюсь лбами и нелепо расшаркиваюсь? Исчезновение белых людей продолжается, несмотря на все принятые полицейские меры и гарнизон солдат, разместившийся возле губернаторского дворца. Белые заходят за угол, входят в резные марокканские двери — а дальше ищи их, свищи. Туареги просто-напросто необъяснимы. Они — неземной красоты в своих голубых одеяниях. На поясе сабли, в руках складывающиеся вдвое пики, они бросают в вас пики с верблюдов, и — ничего. Пики проходят сквозь вас насквозь — и ничего. Они рубят вам головы саблями — и ничего. Но вдруг одна из пик застревает в вашем теле, и все — конец. Сабля срубает вам голову в тот самый момент, когда вы почувствовали себя бессмертным. В сущности, это безобразие, и я хорошо понимаю скрытые причины гражданской войны в Томбукту, да и вообще на всем пустынном востоке остроконечного государства Мали. Иные считают, что это чисто расистская бойня. Черные африканцы, бамбара, малинке и прочие племена наехали на туарегов, которые, дескать, белые, но, извините, какие они белые? Я сам видел и трогал их кожу, у них только ладошки белые, сами-то — высокомерные, но коричневые. Ерунда! Просто надоела правительственной администрации эта петрушка. Правительственная администрация из Бамако отправила туда своих свирепых солдат в шерстяных двубортных шинелях. Что из этого вышло? Туареги, прежде всего, оторвали их золоченые пуговицы. Те наехали со свистом, с «Калашниковыми», а туареги — одни только пики. Казалось бы, по опыту прошлых войн, победитель был предрешен, но не в Томбукту. Оторвав золоченые пуговицы, туареги поснимали с солдат высокие кожаные ботинки, самых умных забрали в рабство, и долинная армия переобулась в пляжные шлепанцы, сделанные в Китае, их можно купить на каждом базаре, и они так и ходят в двубортных шинелях, с «Колашниковыми», в шлепанцах, но уже без свиста. Некоторые туареги убиваются наповал как простые люди, а некоторые — нет. Совсем не убиваются. Их расстреливаешь, а они не расстреливаются. Об этом не принято говорить, и колониально-экзотические «выдумки» отменены тайным решением мирового сообщества. Не случайно в дни расцвета Британской империи Западная Африка считалась «могилой белого человека». Из-за малярии? Да хрен вам! Скорее из-за того, что в Томбукту вы в эту минуту можете поднять трехпудовый слиток соли одной рукой, даже одним пальцем, а в следующую нет сил оторвать его от земли. Об этом тожене принято говорить. Французы, правда, решили было на излете могущества создать призрачное государство туарегов, но — с кем вести переговоры? — быстро одумались. Все делают вид, что ничего не происходит. Иначе как тут жить? Просто не надо подходить к соли и пробовать ее поднимать, и не надо напрасно заниматься фотографией, которую правительственная администрация то считает серьезным преступлением, и можно загреметь в тюрьму, а африканские тюрьмы славятся мракобесием: там вообще никого не кормят, мне русский консул в Бамако рассказывал, там даже пить не дают, — то вдруг снимает запрет, вроде — щелкай, что хочешь, все равно не поверят, но власти все-таки напрягаются. А я-то думал, что это они такие невежливые в малийском посольстве в Москве, в Замоскворечье. Я к ним пришел, мол, хочу по реке Нигер проплыть на пироге, увидеть красоты, побывать в Томбукту, а дипломаты в ответ: — зачем вам Томбукту? Зачем вам Нигер? Других рек нет? Но, удивляюсь, не на Ниле же и Конго, залитых риторикой и прочим дискурсом, надо понимать Африку? Вы бы мне еще предложили детский лимонад Лимпопо! Смотрю: засада. Недоговаривают. Прежде у них социализм был — это при туарегах-то! — и посольство воняет социализмом, засрали весь дворянский особняк в Замоскворечье своим социализмом, но визу выдали за двадцать долларов, я смотрю — только на неделю! Да вы что! Что я за неделю успею? Ваша страна — как две Франции! А они скосили глаза: мол, ничего. Не хотели, чтобы я успел в Томбукту.
