«Большой Папаша, так что ли?» - сказал ему как-то психоаналитик.
У него были жены, донельзя эмоциональные, с уймой очаровательных проблем, он давал им советы, по преимуществу удачные.
Разве что несколько разжиженные осторожностью.
Когда бабушка и дедушка возвращаются к жизни, Бишоп сидит с ними на веранде ранчо, глядя на реку, они кажутся точно такими, как прежде, и разговаривают о тех же вещах, что и всегда. Они с дедушкой гуляют по местности, усеянной грязно-белыми, похожими на полузасыпанные черепа выходами самородной селитры, мимо соляного лизунца и ветряной мельницы, мимо другого лизунца, дедушка показывает ему место, где когда-то ветка дерева вышибла его тетю из седла. Бабушка при деле, обугливает тосты, чтобы затем соскрести подгоревшее (они так любят), а заодно читает газету, громко кричит: «Бен!», а затем зачитывает ему вслух что-то такое насчет Стюартовой девицы, ты же ее помнишь, она вышла замуж за этого парня, который, да ты же помнишь, ввязался во все эти дела.
В постели, с виски в руке, Бишоп вызывает образы счастья: мелкая речушка на краю ранчо, босиком по воде, выглядывая пескарей в тени низко нависающих веток, плоские камешки прыгают «блинчиками» по зеркальной поверхности, ожидания…
- Бабушкин домик? Что? Статус исторического памятника? Что? Она ела? Что? Чужаков? Она ела чужаков? Сидела на кровати и ела чужаков? Как? Бледных, розоватых чужаков? Абзац! Литий? Что? Ей дают литий? Как? Она что? Волк? Она волк? Матерь Божья! Другое мнение? Как? Она волк. Ладно, хорошо. Хорошо. А дедушка? Что? Живет с одной из чужих? Как? Бледная, розоватая чужая? Какая гадость! Как ее звать? Как? Как? Бель? Ну и ну. БельБельБельБельБель, нет, мне это не нравится. Так если бабушкин домик имеет статус исторического памятника, получается, мы не можем построить бордель, так? Не можем построить бордель, верно? Накрылся бордель, верно? Чтоб их черти драли, драли и драли.
- Верно.
- Что ж, если мы не можем построить бордель, стоит, пожалуй, прогуляться и поискать нимф, верно? Поохотиться малость на нимф? Сходить на полянку?
- Верно.
- А то можно украсть дитя. Ребенка. Дитя. Украсть. Схватить и утащить. Взрастить, как свое собственное. Щекотать его легкой, благоразумной щекоткой, протирать камфорным спиртом от зуда, кутать его, согревать его, если первоначально оно было холодное, верно? Шлепать, когда оно плохо себя ведет, верно? Учить его бояться темноты, огромной, безбрежной темноты, влажной, фосфоресцирующей темноты…
- Верно.
- Вытеснить со сцены этих олухов, так называемых настоящих родителей. Бывшие родители, олухи несчастные, околачиваются рядом, бормоча тусклые угрозы. Ну, чего привязались! И все такое. Их супружеское счастье изодрано в хлам, на текущий момент. Их бракосочетающие узы истончились в паутину, на текущий момент. Посылать им временами записки, отчеты о развитии, у маленького Люка прорезался зуб. Как? Маленький Люк выказывает все признаки душевной теплоты, характерной для родившихся ногами вперед. Как? Как? Как? Петь ему и щипать его, «Гринсливз» и «Я старый ковбой». Научить его передергивать и сдавать снизу, подыскать ему работу в телефонной компании, убирать телефонные будки. А лишь только мы проявим сенильность…
- Проявим что?
- Лишь только мы впадем в маразм, он возьмет нас за руки, возьмет тебя за твою руку и меня за мою руку, и любовно отведет нас на ту сторону холма, в богадельню. Люк. Наше дитятко.
- В соседней комнате находится голая женщина.
- Находится что?
- Голая женщина, в соседней комнате. На кушетке. Синяя бархатная кушетка. Лежит, опершись на локоть.
В ее волосах цветы.
- Я видел такую. В журнале.
- Так они же все разные, олух. Тут нельзя вот так вот взять и сказать «Я видел такую».
- Так вот, меня вызвали присяжным, в четверг было интересное дело, мужику раздавили его машину в лифте парковочного гаража, мы дали ему цену по высшей категории, две триста с чем-то. Верно?
- Я в смысле, что нельзя же просто сказать «Я видел такую». Этого недостаточно.
- Так вот, я устал, чувак, устал, я вдребезг усталый с того самого момента, как услышал эту в натуре жуткую новость про бабушкин домик, такие штуки, они ж прямо вырубают, чувак, вырубают и вгоняют в усталость, ты меня понимаешь?
- Они все разные. Что и придает им такое сияние.
- Но она чужая.
- Если с ними переспать, потом они не такие чужие. Мгновенно осваиваются, смеются над тобой, дергают за бороду.
- Я помню.
- Демистифицируют себя повторяющимися действиями повторяющегося характера.
- Их движения. Сухие, холодные движения и мягкие, уютные движения.
- Хотят сходить в кино, в кино, в кино…
- Я как-то видел одно, про этого парня, который прыгал туда-сюда, качаясь на лианах, и кричал, кричал и прыгал туда-сюда, качаясь на лианах, а с ним все время эта обезьяна, маленькая такая, а вся одежда - кожаные лоскутья вроде юбки, а в заднем лоскуте нож… Хорошее было кино. Мне понравилось.
- Я видел чертову уйму. Тысяч шесть или семь.
- Из чего конечно же не следует, что подвергнутое однажды демистификации нельзя ремистифицировать.
- Как?
- Ну, можно съездить с ними куда-нибудь или еще что. Куда-нибудь подальше. В Берген.
- И что тогда?
- Увиденные с высокими, холодными бокалами в руках, в соблазнительных костюмах, на фоне пышущего жаром песка или чего уж там, они частично ремистифицируются.
- В Бергене нет пышущего жаром песка,
- Увиденные на фоне глубоких, холодных фьордов, с пингвинами в руках, они частично ремистифицируются.
- В Бергене нет пингвинов.
- Или некий новый способ эротического поведения, начни, скажем, их кусать, некоторые это любят. Те, кого никогда прежде не кусали.
- А как разобраться, с какой силой кусать?
- Это искусство.
- Да?
- Вообще-то я видел и другое кино, про этого мужика, который встречает эту женщину, и у них любовь, а потом она от него уходит, а потом он встречает другую женщину.
- И что тогда?
- Он начинает жить с этой, со второй. Она очень милая.
- И что потом?
- Она от него уходит.
- И это все?
- Он показан на запруженной людьми улице. Удаляется от камеры. Фигура становится все меньше, меньше и меньше, пока не сливается с толпой. Это было очень хорошее кино. Мне оно понравилось. Хотя то, про парня, качавшегося на лианах, понравилось мне чуть побольше, пожалуй. Ну так что? Воруем ребенка?
- Я не знаю.
- Мы можем сперва пощекотать этого мелкого ублюдка, а потом отшлепать.
- Кормить его эклерами и бабл-гамом.
- Рассказывать ему истории, вешать ему лапшу на уши.
- Цыгане воруют детей.
- Верно.
- Цыгане воруют детей каждый божий день.
- Это каждый знает.
- Не слышал, чтобы их за это судили.
- Ушлые цыгане. Фиг поймаешь.
- Интересно только, что они делают с этими детьми?
- Учат их цыганским ремеслам. Разбавлять вино, перекрашивать лошадей, подстригать сны.
- Взвизги цыганской скрипки в свете цыганского костра.
- Деконструируют сны, как никто. Хочешь понять - иди к цыганке.
- Ты общался когда-нибудь с цыганами?
- Ну, не с такими, не с настоящими цыганами. Они общаются только друг с другом. Но если говорить о цыганистой…
- Под кибиткой. В густой, душистой траве.
- Если говорить о цыганистой личности, свободной и необузданной, рычащей и кусачей…
- Я имел в виду настоящих.
- Нет.
- Тогда извини.
- Но когда я увидел грандиозную церковь, построенную Гауди в Барселоне, грандиозную Саграда Фами- лья, грандиозный призрак собора или, вернее, грандиозный скелет собора, вот тогда я понял, особенно увидев в подвальной мастерской чертежи и макеты тех частей этого грандиозного собора, которые еще не построены, а может и никогда не будут построены, прикрытые пластиком чертежи на стенах мастерской и макеты на козлах посреди мастерской, и мастеровых, продолжающих корпеть над великолепно выполненными чертежами и белыми гипсовыми макетами, и рабочих на сущих башнях Барселонского Темпло Экспиаторио де ла Саграда Фа- милья, рабочих на и между сущих башен и стен Барсе- донского Темпло Экспиаторио де ла Саграда Фамилья, поразительно немногочисленных рабочих, которые все еще работают и будут работать Бог знает еще сколько десятилетий, если удастся собрать деньги, мы опустили пожертвование в пластиковый ящичек, поразительно немногочисленных, но беззаветно преданных рабочих, которые все еще работают, черпая силы в пламенном вдохновении Антонио Гауди, каталонского архитектора, причисляемого многими к лику святых,- увидев все это, я вдруг осознал то, чего не осознавал прежде, чего не замечал все эти долгие годы, осознал, что не только лучше меньше, да лучше, но и лучше больше, да лучше. Ошеломленный этим этическим королларием, я упал в обморок.
