— Батюшки светы! Не вызывали ее. Дома была. Тут приходила одна… С работы твоей… Дула ей в уши…
В темной комнате зашлепали босые ноги. Аня в темноте шарит по стене, отыскивая выключатель. У нее дробно стучат зубы, и, не найдя кнопки, которая у нее под рукой, Аня начинает одеваться в темноте.
— Куда ты?
— Искать маму.
— Не смей! На дворе ночь! Я сам! Я сейчас вернусь!
— Нет! — слышится короткий ответ.
Тогда он кое-как натягивает пальто, срывает с вешалки кепку и, не вспомнив про перчатки, бежит по лестнице следом за девочкой.
— Аня, погоди! — кричит он.
Но она не слышит. Она бежит по улице не разбирая дороги, не оглядываясь и не отзываясь, как будто она знать его не знает. А он идет рядом, не решаясь сказать ей ни слова, и видит только сверху сползший на затылок платочек и светлые косы.
"Что я наделал? — думает он. — Где она? Что с ней? Что с нами будет?"
Он хочет остановить Аню, подойти к автомату, позвонить Саше на работу, он хочет понять, опомниться, что-то предпринять, но Аню не остановишь. Он испуган этим оголтелым бегом, руку его она отталкивает и не хочет откликнуться на его призыв: "Аня! Анюта!"
Аня бежит не оглядываясь… И вдруг, когда, казалось, нет больше сил терпеть, нет сил бежать — из-за угла показались трое: Саша, какой-то малыш и Репин. Они шли неторопливо, устало, держа малыша с обеих сторон за руки. Мальчик спотыкался.
— Саша!
— Мама!
Оба эти крика слились. И тут Митя впервые почувствовал, что его руки обжег ночной осенний холод.
— Мама, это правда, что Федин папа болен?
— Нет, не правда.
— А что же?
— Его арестовали, Анюта.
— Мама! Он сделал плохое?
— Нет. Он ничего плохого сделать не мог.
— Мама, — сказала Анюта, и в голосе ее звучало отчаяние — ведь у нас это не может быть, чтоб невиноватого, у нас так не бывает! Значит, он…
— Скажи… ты поверила бы, что я сделала плохое?
— Нет!
— Ну вот. А я верю ему. Как себе. Понимаешь? Я работала с ним. Я видела, как он с больными, как он с людьми, Я очень дружила с ним. Он ни в чем не виноват.
— Как же тогда?
— Я думаю, это выяснится.
Молча, крепко сжав губы, Анюта ходит из угла в угол, На Катиной кровати спит Федя. Аня останавливается над ним и долго, пристально смотрит на бледное личико.
Анисья Матвеевна с сердцем дергает клубок, закатившийся под диван, и, звеня спицами, произносит громко:
— Больно свободно с девчонкой разговариваешь. Мала она еще такие вещи знать. Сказала бы — в командировку уехал, и дело с концом. А то начнет болтать подружкам…
— Не начну, — отвечает Аня, не оборачиваясь. — Тише! Катя идет!
Катя входит умытая, с полотенцем через плечо.
— Я рада, что этот Федя у нас поживет!
А Саша мысленно повторяет минувшую ночь.
— Сестра, — оказал Королев, оборачиваясь к ней напоследок уже в дверях, — особое внимание обратите на Добровольского. Я боюсь осложнения. — Потом, взглянув на Репина, произнес одними губами:
— Федя…
Он сказал "сестра". Он не сказал "сестра Поливанова", не сказал "Александра Константиновна". Он сказал: "сестра"…
…Саша подходит к привычному, как родной дом, зданию и не знает, что будет делать в этом опустевшем доме. Все по-прежнему — палаты, больные, врачи и сестры, не стало только одного человека — и дом опустел. Она еще не может справиться с тем, что случилось, голова гудит от бессонной ночи, и единственное, что остается на первых порах: не думать. Стиснуть зубы. Собрать внимание — не перепутать, не забыть, сделать все, как сделал бы он.
Первый, к кому она подошла, был Добровольский. Юноша уже проснулся и встретил ее улыбкой.
— Мне легче. Гораздо легче. Скоро доктор придет? Саша не ответила. Она посмотрела температуру:
Нормальная.
И день завертелся, привычный день: уколы, перевязки, терпеливый разговор с больными: "Не волнуйтесь… пройдет… Рука будет здорова…"
Почему же они глядят так тревожно? Почему Добровольский спрашивает:
— У вас что-нибудь случилось?
Баба, баба, не умеешь держать себя в руках, ничего не умеешь скрывать.
— Нет, Коля, ничего не случилось. Я просто не спала сегодня. И устала.
— Сестрица! — весело говорит толстый продавец специализированного винного магазина. — Вот какое я открытие открыл, медицине полезно знать: промочишь горло, ноги
Не ходят, промочишь ноги горло болит. А? Могу я быть
Доктор наук?
— Сестрица! Мне от этого лекарства хуже! — говорит больная из четвертой палаты. Ей все время кажется, что все лекарства отравлены.
— Александра Константиновна, по-моему, этот градусник неверно температуру показывает. Он испорчен, взгляните!
— Дочка, поди-ка сюда, посмотри, красное вокруг — это к чему же?
— Вот придет доктор, спросим его про лекарство… Градусник в порядке, Юрий Петрович… Краснота пройдет, это всегда так бывает сначала…
Нет, она ничего не перепутала, все сделала как надо.
— Королев не явился! И не удосужился позвонить! Это уж ни на что не похоже! — услышала она голос Прохоровой.
День кончился. Только сейчас она поняла, как устала. Домой. Уснуть. Да, она уснет, уснет, едва опустит голову на подушку. А завтра… Завтра она все обдумает и поймет.
Кто это там, на той стороне улицы? Да, это он. Она совсем не вспоминала, не думала о нем сегодня. Зачем же он пришел?
— Бедная моя, — говорит Митя, беря ее под руку. — Ты очень устала?
— Очень.
— Хочешь, пройдемся немного, подышим?
— Нет. Я хочу домой. Спать. Ты из дому?
— Как малыш?
— Девочки от него не отходят. А он возится с машиной. Ко мне пошел сразу. Сидел у меня на руках, беседовал о жизни.
Лучше бы он не приходил. Нет ей, как прежде, облегчения от его голоса, от тепла этой руки. Она теперь привыкла быть одна или с детьми. Ей с ним неловко, непросто. Весь день — когда она о нем не помнила — было легче. Вот все, что она понимает.
— Тетя Саша, ты моему папе сестра. Да.
— Ты по нему скучаешь?
— Очень.
И больше ни слова.
На днях он сказал Анюте:
— Аня, большие не скажут, а вот ты скажи: скоро мой папа приедет?
Он ходит за Анютой следом и сейчас сидит у нее на коленях, прислонясь головой к ее плечу. Катя маячит тут же, вздыхает: то ли ей самой хочется поближе к Феде, то ли ей досадно, что не она на коленях у Ани.
— Катя, — говорит Аня, — давай возьмем Федю в братья! Федя, хочешь к вам в братья?
— Хочу! А ты отдашь мне это перышко?
— Вот ты какой! Сразу и перышко!
— Анюта, отдадим, отдадим! Федя, нравится тебе эта коробочка? Хочешь, я тебе ее подарю?
— Хватит у него барахла и без твоей коробочки! Давай, Федор, спать ложись. Уже девятый час.
И пока Анюта раздевает малыша, Катя переносит тетради и учебники в другую комнату — здесь погасят свет, чтоб Федя поскорее уснул.
И вот они втроем, каждая занята своим делом: девочки делают уроки, Саша читает.
— Мама, — говорит Аня, оторвавшись от задачи, — послушай, мы говорим Ольге Васильевне, нашему завучу: "Можно мы вместе с мальчиками из девятьсот восемьдесят пятой школы организуем фотокружок?" А она отвечает: "Нет, нельзя. Думаете, я не знаю, как фотографируют?" Мы говорим: "Как? Обыкновенно!" А она усмехается и говорит: "Да, а проявляют в темноте". Ты подумай только, мама!
Катя удивлена:
— Мама, а что она хотела этим сказать?
— Грязный она человек, вот что я тебе скажу, мама… Ты всегда защищаешь учителей, а тут ты не можешь ее оправдывать! А, мама?
— Верно, не могу!
Катя раскрашивает географическую карту. Она очень старается, наклонила голову набок и чуть высунула язык.
— Вот читаю я книги, — говорит Аня, — возвращается человек с войны — слепой там или без ног. И жена его принимает, и писатель говорит: вот какая хорошая женщина, какая героиня. Мама, что ж тут такого? Вот Семен Осипович с молодости слепой, и Антонина Алексеевна с ним рядом всю жизнь. Нет, когда любишь, ничего не трудно!
Тихо скрипнув дверью, входит Анисья Матвеевна.
— Говорила я тебе, — обращается она к Саше, — вот, пожалуйста, уже и Катерина все про Федю знает. Сегодня на кухне Нина Георгиевна спрашивает: "А вот у вас мальчик живет, где же его родители?" А Катерина: "Мать умерла, а отец далеко… Но он ни в чем не виноват, и его скоро выпустят".
— Катя, как же так… Зачем же ты?!
— Мама, но это же правда! Почему же нельзя говорить, если правда?
— А почем ты знаешь, может, он виноват, отец его? — с сердцем говорит Анисья Матвеевна. — Что вы всем верите без разбору? Не станет народ зря говорить. А мне вчера в магазине сказали: в аптеку на Тверской Ямской привезли отравленные бинты и вату отравленную.
— Глупости все это, глупая, черная ерунда, — в тоске говорит Саша.
— Откуда ты можешь знать? А в родильном доме на Соколе всем мальчишкам, что родились, смерть вспрыснули. Это тоже, скажешь, ерунда? И помалкивай ты за ради Христа перед девчонками.
