— До угла отвезу. Оттуда дальше сами прыгайте, — заранее предупредила потная кожаная голова.
Прыгать от этого самого угла, хоть с шестом, хоть на батуте, по судорожным прикидкам Елены, было еще до Ужарово километров восемь.
— Но у вас же ни одного пассажира кроме нас вообще в целом мире нет сейчас! — пустила она в ход крайний, последний аргумент, казавшийся ей очень удачным.
Но тот, ни за какие казуистические взятки, не соглашался подкинуть их чуть дальше, до ближней к Ужарово — через лес, в соседней деревне — остановки.
Лаугард, с удовольствием устроившаяся на липком коричневом клеенчатом сидении, переставляла удочку то к окну, то между колен — и, с вновь нагрянувшим энтузиазмом путешественника на лице, как только автобус поворачивал, нарочито крепко хваталась обеими руками за перекрученный, рифленый, как будто расплавленный, а потом снова застывший, вместе со вмятинами от чьих-то лап, масленый бурый пластик на рукоятке впереди. Потом вытащила из кармана шорт косо сорванный ей водителем с ленты билетик, мельком, быстро сложила в уме по долькам шесть цифр — и с аппетитом сожрала бумажку:
— Счастливый!
— Что за совковые суеверия… Ольга… Фу, — промычала Елена в окно Ольгиному отражению, сквозь которое на заднике уже скорей угадывались, чем узнавались, в темноте прокручиваемые на быстрой перемотке сельские достопримечательности.
Проколбасив с минут пятнадцать мимо просторных невидимых полей, мимо большого сельпо, заколоченного мраком, и выехав уже на шоссе — за которым вскоре шли в обе стороны проселочные ответвления, у ближайшего поворота водитель молча — видимо, чтоб не растопилось шоферское сердце от их мольб, и уговоров, и подкупов — раскрыл двери и выгнал их на обочину в кромешную темноту, а сам валко съехал направо и как будто пешком пошел колесами по устланной палыми ветвями проселочной дороге, казавшейся черным оврагом между зарослей акации, со стуком цепляющих за каркас автобуса.
Елена, пожалуй, даже б и испугалась — если б отличнейше не знала отсюда дорогу. Вон там, слева, через поле, был лесок с дубами, куда они с Анастасией Савельевной хаживали, за тридевять земель от Ужарово, за поддубовиками — а чуть ближе сюда, к полю, и чуть правее, редела лиственная роща средней руки — куда все время загуливали с голодухи попастись меж осин несчастные вислозадые коровы, флегматично, отжав трухлявые брусья забора, сбежав с истоптанного в склизкое месиво колхозного выпаса; и в рощице из-за этого, вопреки манящему названию, под осинами, тут и там, водились совсем не подосиновики — а коровьи лепешки; и там даже и днем-то ходить было — как по минному полю. Но туда им, сейчас, с Ольгой, к счастью, совсем не надо было.
— Тут, кстати, слева, за канавкой, на пригорке лесная клубника растет. Это не то чтобы я предлагала поискать поползать. Это я просто так, для сведения. Чтоб тебе приятней идти было.
— А чё? Я ничё! — бодрилась в темноте Лаугард, ударяя при каждом шаге по асфальту посохом. — Фонарик надо было взять из дома! Вот я не сообразила!
— Во-во. Вместо удочки. И магнитофона.
— Да что тебе сдалась моя удочка?! Мешает, что ли?
Шоссе, по которому им нужно было идти прямиком, в это время суток, когда движения не было вовсе, можно было, с известной долей лирического прищура, принять за аллею, или даже гигантскую беседку: сколько хватало глаз (а хватки их требовалось совсем не много — потому что вскоре накатывала горка, заменявшая собой горизонт), по обе стороны шоссе, через каждый десяток их с Ольгой, маломерных, человеческих шагов, размашисто шагали в такт, рядом с ними, своими черными, иссиня-черными, стволами сорокаметровые великаны-липы, клобуки своих теней так глухо нахлобучившие на глаза, что когда нечеловечески гигантские листья слишком низкой ветки, казавшиеся за шаг до этого просто гипертрофированной игрой тени, вдруг мягко мазали по лицу — обе вздрагивали от неожиданности. И не понятно было, как здесь днем автобусы-то да и легковушки-то проедут — явно, липы к рассвету лапы-то поприберут.
Асфальт в этом месте дороги был раскатан безукоризненно — и Елена, причем, даже прекраснейше знала почему: через два километра слева начиналась воинская часть, а справа — полковничьи огородные товарищества; и для каких-то сезонных инспекций солдат заставляли шлифовать и ровнять этот крошечный, образцовый, участок шоссе чуть ли не вручную, чуть ли не пальчиками с уровнемером в зубах.
Своей жизнью живущие липы где-то на самом верху добродушно и лениво поигрывали в покер; и когда после легкого блефа ветерка вынуждены были раскрыть карты, то у всех на руках, как с лица, оказывался стрэйт в масть, причем в одну и ту же.
Снизу же, пока Ольга или Елена сами не налетали на липовые подкрылья, деревья не шелохнулись и изображали приличных — довольные, кажется, тем, что кончилась сумасшедшая канитель с цветением — и теперь ни малейшего внимания не уделяли бутафорским байковым запонкам завязей, болтавшимся у них где и как придется.
Ржаво-вяленых, отработанных, лётных продолговатых мизинчиковых листочков-сёрфингов, стрясённых липами, видно нигде не было. Асфальт закатали явно уже после — чтобы убрать следы.
Навязчиво, в унисон с чернотою воздуха, разило битумом, напрочь забивая все сенсоры. Краюхи шоссе — излишки асфальта, наплывшие на обочину, как после извержения — были как лопнувший, пережаренный кекс. Асфальт пышал жирным теплом. Казалось — дотронься голой стопой и обожжешься, и вмятина в битуме останется. Капельки росы на поверхности дороги зримо мрели и превращались в пар — настолько быстро, что когда Елена и Ольга оборачивались, то наблюдали, как над асфальтом слегка вибрировало миражное море. И то ли асфальт еще не отдал жар дня, то ли и впрямь был закатан только что — Ольга не удержалась и скинула сандали проверить:
— Ой! Прям печка!
И так и побежала дальше по дороге, щупая пятками крупнистый жар.
Шоссейной разметки даже еще наляпать не успели.
Из-за этой ровности дороги — и равношаго́вого мелькания метронома стволов лип — очень скоро все стало казаться совсем нереальным: нереальным казалось, что вот бредут они вот здесь, посреди ночи, совсем одни, в вот эту самую минуту, в этот самый миг, в этот самый век. И даже звезд не видно — из-за этих кущ лип. Уж совсем не по чему свериться — если б даже умели.
Тени начали шалить. Елена и Ольга поминутно айкали и спотыкались — на ровном месте — на перекрестках теней; там, где неожиданно налезали друг на друга сразу несколько сонмищ теневых ветвей, асфальт резко отличался по цвету даже от обычной черноты, был совсем иссиним; чернота делалась еще мокрее, еще глубже. Как яма. И казалось, сверзнешься в нее сейчас. Или, вдруг, наоборот — ступорились, оступались, задержав ногу на полшага — потому что казалось, что прямо перед тобой на асфальте кто-то лежит — и страшно было наступить.
Стараясь не запнуться, на этом-то нереально ровном шоссе, таща в руке раздражающе тяжелый магнитофон (в котором одно утешение — утих; давно кончились батарейки), Елена вдруг заново увидела перед собой все эти морды — и этого благообразного злобыря в электричке, и подлых шустрых старух с семечками у железной дороги, и убогого вора с щавельком и дихлофосом, и говорящую кожаную голову бессердечного шофера — всех этих персонажей, так внезапно, без спросу, вывалившихся на них вдруг из какой-то досадной прорехи в кармане ночи — и ужасно хотелось их запихать поскорее обратно, чтобы их как будто бы и не было; и вообще как-то жалко вдруг стало этого потерянного вечера, и до жути хотелось смотать всё обратно — всю эту чудовищную безмозглую поездочку, замотать как-то назад, чтоб как будто не было. Всё это дурацкое, размотанное в виде нереальной асфальтовой дороги сюда, время. И ругала себя, что зачем-то позволила себя кантовать, увезти, что увязла-таки на целый вечер вот в этой вот жиже жизни — когда, на самом-то деле, хотелось оказаться совсем в другом месте — на Цветном.
— Ой, Лена, Лена, смотри! — запрыгала Лаугард, задирая икры — демонстрируя ей свои негрские пятки (как только они взобрались на горку, и стало посветлее — от висевшего справа на воротах садоводческого товарищества фонаря, верней, лампочки под круглым диском, без всякого плафона). Лаугард застыла: не наклоняясь, встроила, поелозив, ступни в сандали. Вскинув икры, застегнула ремешки.
В дачных домиках, в глубине садовых участков, уже не было ни огонька.
Зато на выходе из липового тоннеля был обнаружен сомнительно оплывший сырой, сырный огрызок луны.
Не си́дя на сидении автобуса (для которого пригорок всегда был как трамплин), а вприпрыжку, с разгона, имитируя крутой съезд под уклон на колесах, бежать на своих двоих — тоже было как-то чудновато. Жесты, свои же собственные движения, чувствовались какими-то уж и вовсе ходульными, вынужденными, лунными, фонарными.
