— Шубись: кирза! — шикнул тот же активист, который уже приблизился к ним было на убойное расстояние — сиганул из кустов обратно на шоссе, и вся орава в не меньшей панике, чем загнанные ими за секунду до этого в угол жертвы, загрохотала ботинками по асфальту — в ту сторону шоссе, откуда Елена с Ольгой несколько минут назад пришли.
Прожекторы не выключались до тех пор, пока банда исчезла из виду — и потом еще чуточку, с минуту — с легким гаком. Потом так же неожиданно, как до этого и появились — щелкнули — и выключились. Исчезли. Как и вся железобетонная стена — как будто отодвинувшаяся опять в темноту.
И вся эта паутина обморочного освещения, вся нереальность, до этого каким-то дурным осадком обволакивавшая, и, самое главное — вся какая-то черная, гнетущая вакуумная пустота вечера, — разом схлынули — и Елена вдруг до яри четко, как будто по звездным координатам, почувствовала себя и Ольгу в здесь и сейчас — вот за этим стогом. Спасенными.
Обе откинулись на землю позади стога, уже даже не чувствуя уколов ежевики — от радости и ужаса.
Елена копнула машинально мыском стог, в котором Ольга предлагала закопаться. И почти беззвучно начала хохотать:
— Да это ж не стог! Куча навоза! Присыпанная силосом сверху! Посмотри, куда ты зарыться предлагала!
Лаугард, нервно трясясь, расхохоталась тоже:
— Это мы так с тобой сдрейфили, что от ужаса даже запаха не чувствовали!
Дрожа, полезли пробираться вдоль домов по кустам, так и не решаясь выбраться на дорогу.
— Чудо…. — проговаривала Елена, и чувствовала, что у самой до сих пор зуб на зуб не попадает от ужаса. Хотелось сказать кому-то спасибо за эти прожекторы — а видно кому — не было.
Перебежали, за поворотом, шоссе — и, старясь держаться в тени изгородей, пробежали еще километр — здесь асфальт резко кончался, — вынеслись на запущенную, проселочную уже, дорогу, вращавшуюся среди высоченных деревьев, бегом пронеслись мимо рушащегося игрушечного графского деревянного многоэтажного домика-терема (разновеликие башенки, мезонинчики — безумная фантазия капризной какой-то графинюшки), обращенного, при советах, в интернат для умалишенных детей, а позже — сожжённого, до высоких пугающих огарков фантастических архитектурных форм, — свернули, вослед пыльной немощёной дорожке, за круговой поворот — бегом, сквозь светлую редкую рощицу, потом через поле, еще один крошечный уже совсем лесок — и вот уже — родная глухомань! Через горбатую поляну, мимо Матильдиного колодца, донеслись до противоположного края деревни, и, не задумываясь, по известным Елене пазам, перемахнули через забор, рядом с запертой калиткой, и уже стучались к матери в окно.
— С ума сошли! Девки! Как же вы добрались! Заполночь ведь уже! — та от ужаса даже окно не отпирала — так и стояла с той стороны стекла, отказываясь верить, что они все-таки приперлись — да ночью.
— Ладно тебе. Всего-то четверть второго, — как можно более бодрым голосом чуть преуменьшила время Елена, глянув на Ольгины здоровенные электронные часы, смахивавшие то ли на наручную портативную розетку для варенья, то ли на антенну межгалактического корабля — и тут же делая страшные глаза Ольге, чтоб та не вздумала рассказывать Анастасии Савельевне о происшествии.
Побежали к умывальнику — скорей здороваться за металлический носик: с благословения ныряющей с улюлюкающим звуком дульки отмывать руки от псевдо-стога.
Мать всё не могла понять: чего это они безостановочно смеются. И, ворча, пошла стелить им постель в застекленной веранде, так и не зажигая света.
— Это что это за жердь вы с собой притащили? — с подозрением посмотрела Анастасия Савельевна на удочку, которую Ольга, от растерянности и взбудораженности, приткнула торчком прямо у обеденного стола.
Ольга, как верный герольд бамбука, обиделась:
— Я же рыболов! Мы сейчас на озеро пойдем! Знаете, как ночью клюет отлично! Вы разве не помните? Я же говорила!
Анастасия Савельевна решительно направилась ко входной двери со связкой ключей:
— Сейчас вот запру вас здесь, снаружи — и все. До утра. Да вы что, в самом деле?! Неуёмные.
— Мам, да ты чего? А если нам пописать выйти захочется?
— Горшок вон в углу.
— Маааам… Да ты чего…
Анастасия Савельевна вдруг изобрела другую меру пресечения:
— Так. Раздеваться тогда обе и марш под одеяло. Одежду я вашу заберу. До утра. Под домашний арест. Чтоб вы даже не вздумали на озеро ломануться, пока не рассветет! Дурьи две башки. Завтра день будет — пойдете и искупаетесь спокойно.
Взволновавшись не на шутку их хиханьками, Анастасия Савельевна подумала еще с секунду. Арестовала еще и удочку. Спустилась с крыльца и сердито ушла к себе в дальнюю комнату.
Спать, конечно, не было ни малейшей возможности. И Ольга, и Елена словно до сих пор не могли вполне вернуться на землю, после чуда избавления от смертельной опасности. Замотавшись в простыни, усевшись (Ольга — белой жужелицей на раскатанном кресле с круглыми высокими подлокотниками, Елена — облокотившись локтями на круглый, шатающийся, тяжелой тканой скатертью с кистями покрытый обеденный стол под громадным платяным абажуром), немедленно же взялись решать крайние, последние (они же первые) проблемы бытия.
Минут через десять эсхатологических бесед, Ольга, отдернув тяжелую занавеску на окне, и глядя на черные заросли пионов и густую вишню, спросила простым (как будто осведомляется о расписании электричек) голосом:
— Лен. А вот скажи, как ты думаешь — все ли спасутся? Мне кажется, что все-таки, рано или поздно спасутся все. Бог никого не оставит в аду.
— Мне кажется, это какой-то упрощенный подход к правилам игры, Оль. А Гитлер? А Сталин? А Ленин? А Ирод? А Иван Грозный? А Нерон? А моральные уроды гэбэшники и гитлеровцы, пытавшие и убивавшие людей? Ты считаешь, это справедливо, если праведники и мученики, которых эти нелюди убивали, не только не будут отмщены, а и как бы будут приравнены к своим палачам? Разве Господь допустит такую несправедливость в Вечности? Я думаю, что спасутся только те, кто кается и кто просит Христа о спасении, кто принял Христа. А что значит «каяться» — если взять греческое исходное слово метанойя — это значит полностью переменить весь строй своего ума, совершить переворот в собственном сознании, обратиться, перестать совершать этот грех, совершить переворот в себе, навсегда отвернуться от своей предыдущей жизни. Господь может простить всё. Но если какой-то человек продолжает убивать, или предавать, или совершать что-то чудовищное, о чем даже молвить страшно — это же тогда уже сознательный выбор этого человека. Этот человек выбирает жить в аду. Земная жизнь — это время выбора. И если кто-то выбирает — своими делами и убеждениями — идти в ад — они в ад и пойдут. И потом… Христос ведь прямо сказал, что есть те, кто пойдет в вечную муку.
— А мне кажется — Господь наш милостив! Он рано или поздно всех спасет и помилует, — возразила Лаугард. — Все спасутся!
— Большой привет тебе от кастрата Оригена.
— Что ты такое говоришь?! — ужасалась в темноте Ольга. — Какого кастрата?!
— Тот факт, что он сам себя кастрировал «ради Царствия Небесного», чтоб не искушаться и чтоб не вводить никого в искушение своей красотой, — рассмеялась Елена, — это, пожалуй, было в нем самым симпатичным и положительным качеством! И выгодно отличало его от церковных демагогов. Возможно, только это и перевесит его абсолютно идиотские идейки, и в частности идейки об апокатастасисе, с которыми он носился — которые, по сути, Бога изображают вруном, шарлатаном и извращенцем. Нет, Оль… Я все-таки не думаю, что все спасутся. Христос, все-таки, сказал по-другому. Ты думаешь, Господь стал бы врать? Нет, не все спасутся. Есть те, кто пойдут в ад, в вечную муку и в вечную смерть. Иначе убийца, мучитель — и его жертва были бы равны.
— Ну… Я же не о злодеях забочусь! Злодеев-то, конечно, не жалко, пусть сдохнут в аду! — приподнялась Ольга и качнула огромный платяной абажур. — Я же о нормальных людях! Предположим: живет какой-то человек — но не успевает при жизни креститься, не успевает уверовать в Бога — и вдруг внезапно умирает! И что — он в ад попадет? В вечные муки? Я понимаю: такие люди — грешники, и тем более, если они не крещеные, но ведь…
— Грешники? — успела выговорить Елена — и чудовищно чихнула — от слетевшей в темноте с абажура пыли. — Мы все, Оленька, законченные грешники. Никто, ни один человек на земле не спасся бы, если бы Спаситель не искупил бы нас Своей кровью. А то, о чем ты говоришь… Ты, в общем-то говоришь о добрых хороших людях, но которые по какой-то причине не успели уверовать по-настоящему, принять Христа и покаяться при жизни… И грехи их не прощены… Возможно, если Христос видит, что в общем-то эти люди творили Божьи дела, то их Христос может выкупить у вечной смерти — уже после физической их смерти — даже тех, кто не принял Христа при жизни. Я убеждена, что ничего невозможного для Христа нет. А уж как Христос распорядится с душами хороших людей, не успевших, по какой-то причине, принять Христа при жизни — я думаю распорядится Христос в миллион крат лучше и прекраснее, чем мы с тобой, грешные, даже представить можем!
