— И вы угождали?
— Но он же спрятал одежду! — воскликнула она. — А в руке держал мокрый полотенце. И уже один раз меня им ударил. Пугал, что следов не останется. Я подумала, надо выиграть время. Не хотела, чтобы он снова делал мне больно.
— Что произошло, когда вы вошли в комнату Херша?
— Он был в белье, прикинь? В трусах — белых с синими разводами. Я спросила, зачем ему винтовка.
— А откуда вы узнали про винтовку?
— Меня Штейн водил смотреть на нее. И сказал, что в этом доме лучше быть послушный девочка.
— Понятно. И что Херш сказал, когда вы спросили его, зачем ему винтовка?
— Говорит, может быть, собирется стрелять немцев. Может, меня. Кто знает.
— Что было потом?
— Он схватил меня за волосы и повалил на кровать. А потом заставил меня взять в рот.
— Принудил вас к феллацио?
— Это значит сосать хрен, да?
Мистер Паунд неодобрительно покачал головой.
— Да, — после паузы сказал он.
— Да. Так правилно.
— Вы сопротивлялись?
— Я слишком боялась.
— Вы кричали? Звали на помощь?
— У меня же рот был занят, прикинь? Как кричать?
— Что потом?
— Я говорю ему, вы что это, прикинь? Ведете себя, будто я вам животное! Он сказал, это потому, что я добрый. Твой отец еще не так бы моего отца разуделал, если бы тот ему на войне подвернулся.
— А потом что было?
— Он стал пьяный. Захотел спать. Уходи, говорит. Иди вниз. И делай все, что хочет Гарри, а то смотри у меня.
Подошло время перерыва.
— Господа присяжные, — сказал господин судья Бийл, — едва ли я должен особо предупреждать вас, что вам запрещено с кем-либо обсуждать дело, а если кто попытается с вами о нем заговорить, сообщайте мне.
В пятницу в 10:30 Ингрид продолжила показания. Сообщила суду о седле и о том, для чего Гарри его приспособил. Сказала, что он вознамерился ее фотографировать и грозил физическим воздействием.
— Что Штейн делал потом?
— Заставил меня лечь на ковер лицом вниз.
— А потом что произошло?
— Запихнул свой хрен мне в задницу.
— Вы сопротивлялись?
— Ну естественно. Болно же! Но у него в руке был конский хлыст.
— Как долго это продолжалось?
— Не помню. Мне кажется, я отключилась.
— Когда вновь появился Херш?
— В четыре утра. Это я помню.
— Он был одет?
— Он был в халате, но у него все было видно.
— Что было видно?
— Его халат был без пояс. И распахнут.
— Что он делал?
— Он очень сердился на Штейна.
— За что?
— Не за то, что тот сделал со мной. Это ему было похер. — Она спохватилась, вспыхнула. — Извините меня, Ваша Милость.
Махнув рукой, господин судья Бийл дал знак продолжать.
— Свидетельница не вполне владеет английским, — пояснил мистер Паунд. — Она не понимает, какие слова считаются нецензурными.
— Продолжайте, пожалуйста, мистер Паунд.
— Да, Ваша Милость. Так на что же он тогда сердился?
— Из-за винтовки. И седла. Особенно из-за седла. Он утащил Штейна в другую комнату и там кричал на него, а когда Штейн вышел, отложил седло в сторону.
— А не было ли у вас возможности воспользоваться их отсутствием и сбежать?
— Так ведь одежды нет! И у них ружье. И конский хлыст. Да и вернулись они довольно быстро, прикинь, да?
— А что было потом?
Сперва Херш был очень добрым. Налил всем выпить. Сел со мной рядом и ни к чему меня особо-то не принуждал, взял только за руку и положил ее… ну, туда, на этот его…
— Пенис?
— Да. Так правилно. Но потом его настроение изменилось. Спросил, состояла ли я в гитлерюгенде. Я сказала, что слишком поздно родилась. Он стал смеяться. А я сказала, что мой старший брат состоял в гитлерюгенде — ну и что, это же такая чепуха! А мой папа на войне спасал евреев. От этого он стал смеяться еще больше. Подумал, будто это ошен смешно.
— Вы знали, что Херш еврей?
— Да мне-то что. Какая разница?
— Отвечайте да или нет, пожалуйста.
— Нет, я не знала. Но потом он мне сказал. А я говорю, вы такой симпатичный, кто мог подумать? Ну, он на вид-то непохож, прикинь? Может быть, мой английский был не правилно. Но он лицом стал ошен, ошен сердит.
— И что произошло потом?
— Он толкал меня. Пихал. Схватил меня ошен, ошен сильно вот здесь. — Она показала на запястье. — И велел Штейну дать мне одежду и выставить вон.
— Что потом?
— Штейну это не понравилось. Он сказал, лучше держать меня в плен до утра. Я имею следы, сказал он. Херш тогда и его пихнул. И закричал: не хочу больше видеть ее здесь ни секунды.
После чего Штейн, несмотря на все свои опасения, все же выдал Ингрид ее одежду, и она убежала.
— Это был коссмаар! — сказала она и разрыдалась.
Получив доступ к потерпевшей, сэр Лайонель Уоткинс действовал быстро и безжалостно. Первым делом выяснил, что мисс Лёбнер, оказывается, и раньше частенько засиживалась в кафе «За сценой» до полуночи. Прижав ее к ногтю тем фактом, что полиция обнаружила некоторое количество наркотика у нее в комнате, он спросил, как же это возможно, чтобы она не распознала его сразу, как только ей предложили.
— А в комнате это был не мое, — открестилась она. — Одна сокурсница у меня его оставил со своим спальный мешок. Я даже и не знал, что там.
Уоткинс также добился от нее признания в том, что она не сама пошла в полицейский участок, а была задержана и доставлена в патрульной машине. Затем, внезапно:
— Мисс Лёбнер, вы контрацептивные таблетки принимаете?
Она бросила взгляд на мистера Паунда.
— Мисс Лёбнер, вы поняли мой вопрос?
— Да.
— Да, вы поняли мой вопрос или да, вы принимаете таблетки?
— Да. Таблетки. Я их принимаю.
— Вечер двенадцатого июня благодаря таблеткам был безопасен с точки зрения зачатия? Или нет?
— Н-не помню.
— Странно. Казалось бы, это должно было быть для вас крайне важно.
Далее сэр Лайонель спросил, почему Ингрид не швырнула в окно какую-нибудь вазу и не кричала, не звала на помощь? А могла ведь и стулом в окно. Почему, оставшись одна в гостиной, не выбежала на улицу голой, чтобы не подвергнуться столь грубому надругательству?
Видно было, что этим он ее потряс, и свидетельское место девушка покинула, прижимая к глазам платок. Затем слово взял мистер Коукс, защитник Штейна. Мистер Коукс выразил сочувствие членам жюри присяжных, приличным людям, которые и так уже наслушались всяких непристойностей, особенно в показаниях потерпевшей мисс Лёбнер, чье неуверенное владение литературным английским значительно уступает ее же знанию словесного ряда, который принято ассоциировать со сточной канавой.
— Обвинение, предъявленное Штейну, — сказал он, — всегда было из тех, которыми легко бросаться, но чрезвычайно трудно доказывать. Так, например, в противоположность тому, что вы только что услышали от моего ученого собрата, факт изнасилования вовсе не подтверждается медицинским освидетельствованием потерпевшей. Вас пытаются уверить в том, что над мисс Лёбнер надругались, изнасиловали и держали в неволе, но с точки зрения защиты больше похоже на то, что она радостно и добровольно пошла со Штейном в дом Херша, а затем…
Мысли Джейка куда-то разбежались, и он витал в облаках, пока у барьера не встал сэр Лайонель Уоткинс, худощавый мужчина с суровым лицом, и не начал речь, посвященную уже его защите. Главный упор сэр Лайонель делал на том, что мисс Лёбнер все выдумала, и у нее на это были причины. Если конкретно, таких причин у нее было две.
— Когда она попалась полицейскому патрулю, она была в состоянии опьянения наркотиком, что является проступком, за который ее могли немедленно выслать из страны. Кроме того, она опасалась гнева своего работодателя, поскольку это был, как мы только что слышали, не первый и даже не второй случай, когда она не ночевала дома, и работодатель уже предупреждал ее, что больше прощать не намерен, если она, конечно, не представит доказательств того, что ее отсутствие было вызвано причиной вполне уважительной.
Речь сэра Лайонеля лилась плавно, ее периоды вздымались, как волны прилива, которые, обдав присяжных брызгами ярости, отступают и неизбежно накатывают вновь правильно выверенными крещендо.
— Когда ее выгоняли из дома Херша, последними ее словами были: «Я тебя урою, мерзкий козел! Вот увидишь, урою!»
Сэр Лайонель сел на место, и Джейк взбодрился, надежда окрепла; он уже так и купался в жалостливых взглядах присяжных. Этот оболганный Джейкоб Херш — он же наш: буржуа, свой брат колонизатор (пусть даже и еврей), а на него ополчилась какая-то гнусная девка-иностранка. Чутье подсказывало Джейку: пронесло, пронесло, но тут на свидетельское место вызвали Гарри, и, когда он еще только шел по проходу — землистое лицо, застывшая презрительная усмешка, — Джейк ощутил перемену ветра. Сам все понял и, ужаснувшись, аж передернулся.
