– И Сашка Масляков был у нас заводилой! Ты знаешь Сашку Маслякова?
– Я не знаю Сашку Маслякова, – резко заявил я.
– Ну как же ты не знаешь Сашку Маслякова! – то ли обиделся, то ли рассердился на меня Горяинов. – Если ты кавээнщик…
– Да я в кавээнах был по случаю, – начал оправдываться я. – Я все больше по спорту…
Все же мы выпили и за МИИТ, и за МГУ, и за Серегу Марьина, и за других общих знакомых, и за КВН, и за Сашку Маслякова. И тогда Горяинов спросил:
– Вот что, друг Василий, ты меня просвети. Да, у меня есть письма Сереги Марьина… У тебя там какие-то проблемы, коих не следует касаться… Но все же ты меня просвети… Чего это вдруг ты…
– Приперся к вам сюда? – подсказал я Горяинову.
– Ну… примерно так… – кивнул Горяинов.
– Юра, – сказал я, – по образованию я историк. В науке у меня ничего не вышло. Учитель из меня никакой. И журналист, похоже, не получается…
Как ни странно, я ожидал услышать возражения хозяина: “ну как же, вон вы с Марьиным статью о Тобольске отгрохали!”, но не услышал. Как выяснилось позже, Горяинов и многие его коллеги статью не читали, она не касалась их интересов, Тобольск был лишь станцией с вокзалом на их трассе.
– Годы я сидел в Бюро Проверки, – продолжил я. – Тебе этого не понять. Словечки да циферки сверял. Надоело. Коли ты историк, сказал я себе, то и займись-ка этой историей, как множество твоих сверстников в Саянах или на пути к Ямалу, а не поглядывай на них с седьмого этажа здания возле Савеловского вокзала.
Последние пафосные слова были мне противны. И произносил их не просто резонер, а демагог и обманщик. Но что я мог еще сказать Горяинову? Мой собеседник молчал. И долго молчал. В глазах его читалось: не хочешь со мной откровенничать, ну и не откровенничай. И вдруг мне пришло в голову: а не принимает ли меня Горяинов за какого-нибудь ревизора с полномочиями? Из ЦК или из непременного тогда “Комсомольского прожектора”? Или за соглядатая, засланного выяснить истинное положение обстоятельств на стройке? Я же еще – и из “Бюро Проверки”, сам сейчас признался…
– Ну ладно, – сказал наконец Горяинов. – Твое дело. Марьин обратился ко мне с просьбой, я его просьбу уважу… теперь вот что. Я понял, что никакой строительной специальности у тебя нет.
– Нет, – вздохнул я.
– На что же ты рассчитывал?
– Думал, курсы здесь пройду какие-нибудь скорые… Я к ремеслам способный… В крайнем случае грузчиком могу или подсобным рабочим…
– Ну а с чего ты можешь начать-то?
– Плотничать умею. В стройотрядах плотничал. Каменщиком могу… Однажды даже печь выкладывал… И топила… Нормально топила…
– Вот в плотники тебя и определим. Тем более что в путевке ты и записан плотником. Дома в поселках при станциях, опалубки труб под насыпями и прочее. А вот где тебя устроить? В Тобольске при вокзале? Или за Обью, за Сургутом, к Самотлору поближе?
Тобольск и приближение к Самотлору и были указаны мне Марьиным.
– А нельзя ли меня для начала, – сказал я, – определить в какое-нибудь тихонькое место? Чтоб оно не гремело на всю страну?
Слова мои явно удивили Горяинова.
– Себя надо проверить. Чтобы не опозориться, – принялся разъяснять я. – Если дело у меня пойдет, хотя бы плотницкое, тогда можно и на Самотлор… И еще… Опять же для начала. Мне нужно оборвать со всем московским. Кроме моих стариков, конечно… Чтоб даже Марьин на первых порах не знал, где я. И главное, чтоб об этом не знали мои приятели. И в особенности – подруги.
В глазах Горяинова тотчас появился очевидный интерес.
– Да, да! – поспешил я подбросить в костер сухие поленца. – Во всей этой моей истории существенными были именно лирические обстоятельства. Как мне ни стыдно в этом признаться!..
– Да чего уж тут стыдиться-то! Василий, я тебя прекрасно понимаю!
Горяинов будто бы обрадовался моему признанию, холод, возникший в нем после моих резонерств и пафоса, возможно, исчез, во всяком случае ссылка на лирические обстоятельства вряд ли могла быть признана им враньем или прикрытием истинных причин моего путешествия в Тюмень.
Мы выпили, и я продолжал лакомиться жестким, с горчинкой мясом рябчика, искусно, надо признать, приготовленного. О чем я в порыве удовольствия и сообщил Горяинову.
– Так. Куда же тебя определить? – раздумывал Горяинов. Он подошел к карте, прикнопленной к обоям. – Где же у нас место-то тихонькое?.. Менделееве?.. Но рядом – Тобольск… Салым?.. Это уже близко к Сургуту… Скучная местность… Или вот – Турпас? На полдороге между Тобольском и Демьяновкой…
– А-а-а! Давай Турпас! – махнул я рукой.
– Турпас… Турпас… Деревенька невдалеке от Иртыша… Фронт работ там у нас малый… Не станция, а скорее разъезд… Особого развития не ожидается… Но там как раз плотники и нужны!.. Дома четырехквартирные ставят, доделки всякие. У нас ведь отрапортуют, а потом двадцать лет будут доделывать… Сам знаешь… Но столовая там замечательная. Ну, Турпас так Турпас…
Похоже, Горяинова уже устраивало мое намерение поселиться в месте тихоньком, откуда и разглядеть суть стройки было бы затруднительно. Подозрения (или хотя бы недоумения) по поводу моего загадочного появления в их краях у Горяинова несомненно оставались.
Утром Горяинов представил меня Вадиму Константинову, начальнику штаба ударной комсомольской стройки. По дороге к управлению при свете дня я углядел две живописные церкви, белые с зеленым (цвет – куполов), явно семнадцатого века.
– Сибирское барокко! – воскликнул я.
– Что? – удивился Горяинов.
– Сибирское барокко! – подтвердил я. – С элементами барокко украинского… В Тобольске этот стиль особенно проявлен… Но и эти замечательные…
Похоже, мои восторги по поводу, как выяснил позже, Знаменского собора и Сретенской церкви вызвали новые недоумения Горяинова… Вадим Константинов был дылда, на полголовы выше меня, светлым лицом своим он чрезвычайно соответствовал образу молодежного лидера, и можно было предположить, что Вадим сделает хорошую карьеру. Разговор он вел со мной любезно-добропочтительный, но словно бы и нервничал, и я подумал, что подозрений и недоумений я вызываю у него куда более, нежели у Юрия Аверьяновича Горяинова. И развеять их я никак не мог. Беседовали мы с ним часа полтора. Из некоторых вопросов Константинова я вывел предположение, что Вадим прикидывает, как бы использовать меня в своем ведомстве, в организаторы ли какие произвести или еще в кого… Но видимо, было уже обговорено – отправить меня именно в тихонькое место, вглядеться в меня, распознать, в чем моя блажь либо хитрость, а уж потом посмотрят…
– Ну что ж, Василий, удач тебе в Турпасе! – благословение свое Константинов подкрепил улыбкой и рукопожатием штангиста.
А я, утепленный на складе тулупом, рукавицами и валенками, рабочим поездом отправился в Турпас.
***
Далее в моем повествовании время уплотняется. События же в нем пойдут скачками. То есть упомянуты будут лишь те события, какие можно посчитать продолжением уже рассказанной мной истории. То, что происходило собственно со мной и оказалось важным для меня, то есть моим личным, постараюсь передать покороче.
Итак, я прибыл в Турпас. Солнце встретило меня. Снежок скрипел. Вблизи временного вокзальчика стояли щитовые дома. Деревья же виделись к западу от станции, где-то за ними – и вовсе не рядом – был закован льдом Иртыш. Местность казалась всхолмленной, лесной. Позже узнал: росли здесь, кроме сосен и елей, березы, осины, пихты и кедры. Узнал также, что рядом, среди русских поселений, были разбросаны и “юрты”, деревушки сибирских татар, тех самых, с предками которых и воевал Ермак Тимофеевич. Среди них были и “бухарцы”, то есть выходцы из южных туркестанских земель. Иртыш, Иртыш приводил их сюда (Приводил? Дозволял доплывать!)… Годом позже мне пришлось быть свидетелем очередного порыва радетелей процветания сограждан. Ради удач в производстве мяса райкомом было велено создавать в “юртах” свинофермы, что привело к конфузам и трагикомедиям. Впрочем, иные “юрты” оказались партийно-послушными, исполнителей тошнило, но их шайтаны давали приплод и привес… Койку с тумбочкой мне определили в общежитии типа барак, в комнате на четверых. Удобства были, естественно, на улице, что в морозные дни к удовольствиям не приводило. Но скоро я привык и к соседям, и к особенностям турпасского бытия. В дядьки, инструктором-плотником, мне назначили Павла Алексеевича Макушина, вятского мужика тридцати двух годов. Материл он меня всего две недели, пока мои руки и мозги вспоминали навыки, приобретенные от отца и в стройотряде. Осенью я уже сам ходил плотником-инструктором. Но часто приходилось заниматься делами, в которых не нужны были навыки, а требовалась лишь мускулатура. То расчищать от снега площадку для фундамента семейного дома, а расчистив – и долбить ломом землю. То разгружать составные щитовых домов, прибывшие из Тобольска или Заводоуковска. И прочее, и прочее. В России, при ее-то просторах, издавна, а в пору Транссибирской магистрали – в особенности, строительство железных дорог признавалось символом прогресса и оптимистического развития нации. Так было и в конце шестидесятых (а потом прогремит БАМ). Среди ударных комсомольских строек стальные трассы почитались самыми замечательными. Но в тридцатые, военные и послевоенные годы железные дороги укладывали заключенные, а почти до конца пятидесятых годов – оргнаборовцы, то есть вымолившие себе паспорт хронически понурые и голодные колхозники. Ими и помыкали как быдлом – что тратиться на технику! Но и теперь, когда машин и всяческих механизмов имелось куда больше, чем в Саянах, на Абакан-Тайшете, ухарски-лихое “Раззудись плечо, размахнись рука” было в ходу и в почете. Возможно, где-то на горячих километрах, крупных станциях, на подъездах к буровым и нефтепромыслам все и решалось механизмами. Здесь же, в месте тихоньком, с доделками и достройками, “размахнись рука” была вполне уместной. “Эх, дубинушка! Эх, ударная!”… А потому с первых же дней в Турпасе я оказался не только не бесполезным, но, пожалуй, одним из самых полезных. Со многими перезнакомился. И ни от кого пока не услышал вопросов о том, что за судьбина или причуда приволокла меня в Турпас.
