— Не может быть! Врешь ты все, Женька! — смеялась Елена. — Это же почти антисоветчина, это же ругательство!
— Зррря вовррремя ускорррения только этому автомобилю под зад коленом не пррридали, — парировал Крутаков. — А во-о-он в том доме на крррыше солярррий был, между прррочим, — мельком сообщал Евгений, когда неслись они уже по Тверскому бульвару — и кивал вороной башкой влево.
— Ух ты, — завороженно говорила Елена, вперившись взглядом в указанный старый дом. А чуть погодя доверчиво добавляла: — А что такое солярий?
Или, в другой раз, проносясь мимо Моссовета, на ходу произносил:
— А ты в курррсе, что здесь вместо Долгой Ррруки генерррал Скобелев напррротив генерррал-губерррнаторского дома на коне скакал, до восемнадцатого года?
Или, в бериевской высотке на Котельнической, разбираясь с не хотевшей их впускать в парадное старой, гнусавой, в коричневом чехле, консьержкой, Крутаков вдруг быстро мельком тыкал в воздух маникюром, указывая под высоченный потолок, на ужасающе игривый монументальный портрет Сталина — в окружении мавзолейной, неживой, холодной мраморной роскоши подъезда.
Но наслаждением самым большим было когда Крутаков вдруг, из ниоткуда, из морозного розоватого воздуха, созидал в этом же воздухе совсем уж небывалые, незнакомые, фантастическими казавшиеся здания — и названия, — какую-то, возле самого Кремля, Моисеевскую площадь — казавшуюся почему-то, по звуку, финифтью покрытой, — и какие-то порушенные танков ради воротца, — а то, когда встречались на Колхозной, и вовсе за секунду зиждал что-то огромное, ни в какую фантазию не вмещавшееся — башню, востроносую, с часами, картавого «петррровского баррроко».
— Таррраканище! — с презрением комментировал Крутаков. — Черррный мелкий усатый таррраканище! Хуже чем пожаррр по Москве прррокатился! — и на бегу, у площади Ногина, мельком запросто возводил для Елены в воздухе еще одну, несуществующую, башню, еще одни снесенные ворота, еще одну — невероятной крепости — городскую стену. — Это же надо, а… — приговаривал, пролетая мимо миражей (которых ему самому же тут же явно становилось жаль) Крутаков, — …мелкий, закомплексованный бездарррный уголовник — а столько ррразрррушений от него!
А раз, у Кропоткинской, Крутаков и вовсе потряс ее воображение: указывая на клубистые хлорные горячие испарения над бассейном «Москва», заявил:
— А местные тут, между прррочим, шутят, что голуби до сих поррр прррямо в воздухе садятся на ауррру купола, стрррого по контуррру.
— Какого купола? — без особого интереса переспросила Елена, мигом вспомнив, как однажды с Анастасией Савельевной в этот странный бассейн под открытым воздухом зимой ходила, и как в душевой две голые бабы с висящими животами подрались за шайку; и так жутко страшно почему-то было из тепловатой неглубокой воды расположенного на выходе из душевой бассейнового предбанника подныривать (чтобы вынырнуть уже в бассейне) под гигантскую, черную, грубую, навешенную зачем-то с потолка — и утопавшую в воде — резину — всё казалось — ничего под ней нет — внырнешь и никогда не вынырнешь — ничего за этим черным кадром не будет; а потом у Елены три недели была ужасная дыхательная аллергия от хлора.
— Вот бестолочь невежественная, — изнывал Крутаков, и в жутких деталях рассказывал ей, как разрушили, ровно на месте бассейна, храм — и как хотели вместо креста водрузить в небе Ленина, спроектировав вавилонскую башню Дворца Советов — да война оборвала планы. — А еще до этого, между прррочим, Хрррам Хррриста Спасителя был откррровенно оскверррнен тем самым мерррзопакостным обновленческим лже-соборрром, где иерррархи церрркви пррредали патррриарха Тихона, низложили его, лишили сана и трррусливо легли под большевиков! — легкими пируэтами перебегая дорогу к Гоголевскому, и все оборачиваясь — не рассядутся ли при них по контуру ауры голуби, — говорил Крутаков.
— А кто такой патриарх Тихон? — успевала вворачивать Елена, ярко вспомнив, тем временем, почему-то, режимных, цековских, старушек в выпуклых, с фальшивыми цветами, шапочках для купания и совместных купальниках на жгутах-бретельках, то и дело застывающих на несколько секунд слева, на запретных дорожках для спортсменов, в подозрительных позах, и, с подозрительно напряженными рожами, отгребающих из-под себя лапками водичку, и нарочито громко беседующих о мертвяках-утоплениках, вылавливаемых-де иногда после плавательных сессий в этом бассейне.
— Вот безгрррамотная, а… — зыркал Крутаков на нее на ходу, легко вытанцовывая на утоптанном снегу уже перед аркой, между лазами в метро, круговой пируэт и еще раз оборачиваясь на пустой кусок неба с густой белесой хлорной испариной, над ельничком, по периметру бассейна «Москва». Взмахивал вороной башкой и неожиданно, вместо того, чтобы зайти в метро, вныривал в арку, в пролом между толпой, и пускался, почти бегом, наперегонки с морозом, по Гоголевскому, картаво продолжая ликбез.
И Елена уже ничего не переспрашивала, а только со злостью старалась запомнить, о чем у Крутакова выклянчить в следующую ходку книг.
Впрочем, особо выклянчивать и не приходилось. И — вдосталь высмеяв ее невежественность, Крутаков, следуя уже подмеченной ею удивительнейшей телепатии, закидывал ее книжками — дозируя, разнося во времени и, кажется, терпеливо ожидая, пока она все переварит.
В этих странных, стремительнейших, казавшихся ей (из-за незримости таинственных, секретных целей) броуновыми, похождениях по старой Москве, — забивались они в лузу то одного, то другого дома, то одной, то другой станции метро, Крутаков что-то у кого-то брал, что-то кому-то отвозил, с кем-то (никогда не известно для Елены с кем) «перрребрррасывался парррой слов» — и она добросовестно, пристыв к какой-нибудь батарейке в парадном, ждала его внизу — пять, десять, пятнадцать минут, а то и полчаса — чтобы тут же продолжить с ним прогулку, пробежку, полет — в мнимой пролётке.
Кое-что, в материальном преломлении, между тем, перепадало от этих прогулок и ей: так, в одном из Кропоткинских переулков, в домике с аркой, львиными маскаронами и завитками чугунных решеток на балконах и манжетах козырька подъезда, была взята им, у очередной невидимой подруги, и тут же отжертвована Елене, жутко замухренная, машинописная, на простых листах отпечатанная рукопись отрывочного подпольного перевода Честертоновского «Вечного Человека».
— Беррри! Ррраррритет! Вррряд ли это когда-нибудь по-ррруски в совке опубликовано будет… — смеялся Крутаков.
Был, среди бесчисленных таинственных адресатов Крутакова, один совсем уж загадочный — живший где-то на Кировской: к нему Крутаков Елене даже и в подъезд-то не позволял зайти — да что там в подъезд! — даже и к дому-то его запрещено было ей приблизиться, и не знала даже, в каком переулке этот загадочный персонаж живет — а ждать Крутаков попросил в вестибюле метро. Наплевав, разумеется, на договоренность, наскучив — через полчаса — торчать между кишмя кишащими, друг друга давящими индивидами, Елена (благо была полудневная оттепель) вышла из метро, перешла на Сретенский бульвар и с нежным изумлением вспомнила то самое место, где летом шлялась одна, — и застыла вновь напротив сказочного многоэтажного горчичного домика-фортеции с башенками и распахнутыми витыми воротами, очерком напоминающими на всем скоку несущуюся карету — а на верхних украшениях замка как будто остались с того, летнего, дня следы ее ладоней, а стрельчатые перемычки на крыше до сих пор мерялись прыжком между ее большим и указательным — и когда Крутаков внезапно окликнул ее, смеясь, из-за спины, Елена смутилась — и, чувствуя как краснеет, ни слова не могла вымолвить.
— Да что с тобой случилось? — допытывался Крутаков, быстро переходя вместе с ней бульвар и ловко уминая какие-то бумаги в левом внутреннем кармане куртки. — Ты что обиделась, что меня так долго не было? Ну извини, мне кое-что важное обсудить нужно было… Все в порррядке? Ничего не случилось?
Но Елена чувствовала какую-то оторопь — и самое смешное, боялась даже смотреть в направлении дома, по которому только что — так же как и летом — как будто взлетая, или вырастая до роста кровель здания, тактильно разгуливала. А Крутаков, как назло, не просто не отставал с расспросами, а с каждым ее отнекиванием приставал все больше, по совершенно непонятной для нее причине вдруг ужасно встревожившись:
— Нет, что значит «ничего»?! Что за дурррацкая манеррра? Я пррросто не понимаю, чего ты скуксилась. Ррразве так сложно сказать?
И когда Елена наконец, решив, что ее репутация и без того уже безнадежно подпорчена историей с лестницами, косноязыко пытаясь обрисовать непроизносимую внутреннюю игру в верхогульные прогулки на ощупь по домам, призналась, что чуть не свалилась только что с часовой башенки на крыше от внезапности его оклика, — Крутаков, даже не съязвив, выдохнул с невероятным облегчением:
