— Что вы говорите! И что же?
— Так и живет теперь там, возле сына своего. Они сперва не хотели ее в дом пускать, на кой шут две кошки? — Так она во дворе пристроилась, под сараем, уселась и не выгонишь! Ну и бог с ней, с кошкой, у нас зато рыжий остался, славный будет котище. И котят таскать не станет.
— Конечно, лучше, — соглашается мама. — Но вы подумайте — убежала за котенком! А еще говорят, кошка к дому привязана.
Папа заглядывает на террасу.
— Все, Нинусенька, можем трогаться.
Альма стоит, подняв уши, и смотрит. Не хочет, чтобы я уезжала.
— Что ж, прощайте… — говорит мама. — Прощайте, Ольга Николаевна, дорогая. Даже и поговорить не пришлось толком… Больше, боюсь, уже и не увидимся…
— Ну почему же, Нина Владимировна? Почему — не увидимся? Прекраснейшим образом увидимся! Как та зима промчалась, так и эта пролетит…
— Пролетит… Конечно… Только вряд ли переживу ее…
— Ох уж, любите вы тоску нагонять!..
— Не тоску, а просто чувствую, что моя песенка спета…
— Нинусенька, шофер нас ждет, — напоминает папа.
— Это мое последнее солнце… Последняя осень…
— И слушать не хочу! — сердится Ольга Николаевна. — Что это? Что за мысли такие? Можно подумать, старуха столетняя! Я вот себя еще молодой считаю.
— Дело не в годах и не в старости, — не уступает мама, — дело совершенно не в этом… Когда нет здоровья… И желания уже, честно говоря, не осталось — тащить весь этот непосильный груз… Да и вообще — к чему себя обманывать?
— Нинусенька, извини меня, но мы все это — слово в слово — уже выслушали в прошлом году. — Папа берет ее под руку. — У тебя каждую осень подавленное состояние. Но поверь, вовсе не обязательно заражать своими упадническими настроениями окружающих.
— Что ж!.. — говорит мама. — Остается только извиниться перед окружающими. Да, верно, все забываю — сытый голодного не разумеет…
Альма кладет лапы мне на плечи, я обнимаю ее, целую ее нос, уши… Собака моя, моя хорошая, любимая!..
— Я приеду… Обязательно приеду. Вырасту и заберу тебя… Мы будем жить вместе.
— Нет, я не могу этого видеть! — возмущается мама. — Меня сейчас стошнит! Что за мерзость — обниматься и целоваться с грязной вонючей собачиной!
Я иду к машине, калитка хлопает, урчит мотор. Альма рвется на цепи, скулит…
— Не расстраивайся, маленький, — уговаривает папа, — мы будем навещать ее.
Он не понимает. Я не могу ему рассказать. Это не только из-за Альмы. Из-за кошки тоже… У нее было два котенка, но любила она одного. А я хотела, чтобы она любила обоих, чтобы было по справедливости. Я ее мучила, ее и ее серого. Вначале я правда хотела, чтобы она кормила обоих котят, а потом мне уже просто нравилось мучить ее. И вот ее любовь оказалась сильнее моей справедливости… Все бросила и ушла… Кошка оказалась лучше меня… Победила меня. Я никому не могу об этом рассказать. О том, как кошка меня победила…
— Павел Александрович! — пристает тетя Аня. — Вот вы умный человек — скажите, будем воевать с Америкой?
— Что ты, Анечка, родная, бог с тобой! — пугается мама. — Типун тебе на язык!
— Нет, но все говорят, что будем!
— Ха! Американцы — хамы! — замечает бабушка.
— Замолчи ты, ради бога, — бросает мама в ее сторону. — Не мели чепухи.
— Будем, — кивает папа солидно. — Весь вопрос в том… — он выпячивает губы, — как скоро.
— В этом году?
— Вряд ли.
— То есть не в этом, в следующем — допустим, весной или летом?
— Но это безумие! — возмущается мама. — Чистое самоубийство! От прошлой войны еще не очухались! Голые, босые, полстраны на грани голода — и в таком состоянии затевать новую бойню? Это нужно вообще не иметь головы!
— Не переживай, Ниночка, — успокаивает дядя Таля. — Не будет никакой войны. Тем более с Америкой.
— Откуда ты знаешь? — трясет кудряшками тетя Аня. — Ты не знаешь! Павел Александрович — это другое дело, он вращается в высоких кругах. Я его мнению верю.
— Я тоже вращаюсь в кругах, — не уступает дядя Таля. — Как это я не знаю? Конечно, знаю! Мы, рыжие, все знаем. Правда, Светка?
— Ты не рыжий, — сердится тетя Аня, — скорее уж лысый.
— Это из-за шлема, — объясняет дядя Таля. — У летчиков благородное облысение — шлем натягиваем, вот и лысеем. А чем меньше волос, тем больше ума.
— Да, ума! Ваши генералы только физиономии важные надувают, а сами на задних лапках вечно стоят и хозяину в глаза заглядывают. Велят воевать, пойдут воевать.
— Работа у них такая — воевать. На то они и генералы!
— Павел Александрович, скажите!
Папа сопит носом, смотрит в окошко.
— Нет, но что за сумасшествие! — негодует мама. — Рожать детей, растить их, мучиться, во всем себе отказывать — и для чего? Для того чтобы они после друг друга переубивали! Нужно просто запретить всякую рождаемость, и все. Всем женщинам старше двадцати перевязать трубы. По крайней мере, станет спокойно.
— У тебя, Нинусенька, странное представление о природе войн, — говорит папа.
— У меня представление самое верное. Нужно быть полным идиотом, чтобы этого не понимать.
— Надо… — Бабушка топчется возле стола и похлопывает себя руками по юбке. — Угол отгородить! И завести кабанчика!
— Разумеется! — фыркает мама. — Только кабанчика в одной комнате не хватало! Четыре кабанчика, можно сказать, уже имеются, требуется пятый.
— Тетя Лизонька, какого кабанчика? — интересуется дядя Таля. — Зачем вам кабанчик?
— Как — зачем? Чтобы мясо было — если война!
— Не обращай внимания, — говорит мама. — Окончательно выжила из ума, сама не знает, что несет.
— Я, Нина, как раз знаю! — не сдается бабушка. — Мы с Жоржем в войну конверты клеили. Он бумагу носил, а я клеила. Я семь войн пережила — не считая революции, чтоб они пропали!
— Семь войн и трех мужей! — добавляет мама.
— Древностью, — размышляет папа, — Елизавета Францевна действительно может сравниться с египетской мумией, но семи войн я на ее веку все же не насчитываю.
— Ты забываешь домашние сражения, — подсказывает мама, — каждое стоит двух войн!
В раздевалке очередь за пальто. Я стою самая последняя, передо мной Ика Никонова — Ика-Ника. Мы с Икой-Никой почему-то везде оказываемся рядом. Наверно, потому, что мы две копуши — все делаем медленно: и пишем медленно, и портфель собираем медленно, и переодеваемся медленно. Не знаю, почему так выходит — стараюсь делать быстро, а все равно остаюсь последняя.
В углу одеваются Света Васильева с Верой Лукашовой. Лина Ефимова переехала куда-то и не учится больше в нашей школе. Света теперь осталась без своей подружки и ходит с Верой. Вера мне очень нравится — она ловкая и смелая, быстрее всех бегает и умеет делать колесо. И совсем не копуша… Если бы я хоть капельку была такая, как Вера…
Очередь длинная, потому что тетя Маша, нянечка, никому не доверяет раздавать пальто — боится, что возьмут чужое, а ей потом отвечай. Принимают пальто дежурные, а после уроков она раздает сама. Она всех знает — какое чье пальто, и кто в галошах пришел, и кто без. Но зато она тут одна на тысячу человек, поэтому приходится стоять и ждать.
Девочки получают пальто, одеваются и уходят. Народу в раздевалке все меньше и меньше. Тихо, наверху у вечерников идут уроки, желтенькая лампочка горит под потолком. Я люблю, когда в школе тихо и такой вот желтенький свет. Тетя Маша возит по полу тряпкой.
— Давайте уж, идите! Идите, вона времени-то скока! На третью смену записаться вздумали? Прилипли, и не выгонишь…
Ворчит, но не очень. Когда я одна, тетя Маша вообще на меня не ворчит и не кричит, я знаю почему: мама ей на каждый праздник дает пять рублей.
— Не на третью, а на четвертую! — ехидничает Света.
Вера хихикает.
— Да, больно умная… — бурчит тетя Маша и отодвигается со своей тряпкой к лестнице. — Кабы у всех такие отцы были, все бы, поди, умничали…
Мы наконец выкатываемся на крыльцо. Мелкий редкий снежок сыплет с неба.
— Господи, до чего ж надоело!.. — вздыхает Света.
— Что — надоело?
— Учиться — что ж еще? Хоть бы уж семь классов как-нибудь кончить…
— Семь! — говорит Ика. — Четыре бы кончить. Мать моя четыре кончила.
— Так то раньше было! — объясняет Вера скоренько. — Раньше и четыре хорошо считалось, а теперь нельзя, теперь самое меньшее семь надо.
Я вспоминаю Машу Аврову. Маша уже кончила семь классов, она теперь в восьмом. Я тоже, когда кончу семь, пойду в восьмой…
Наденька гладит белье. Прогладит простыню с одной стороны, перевернет и принимается гладить с другой. Сложит пополам и гладит опять. Одной рукой гладит, а другой утирает слезы со щек.
— Что такое, что случилось? — спрашивает мама.
