Главной статьей экспорта является, конечно же, журналистика. Ни один город в мире не производит столько молодых бескомпромиссных редакторов и корреспондентов, как Данди (правда, в последнее время к нему вплотную приближается Абердин). И вся эта пишущая (и правящая) братия устремляется за рубеж.
Данди держит Калькутту в своем кармане. Сейчас там живет немало людей, мечтающих о возвращении в Данди. Чтобы по достоинству оценить богатство этого города, советую вам заглянуть в Броти-Ферри, Карноусти и Ньюпорт. Нет другого такого места на земле, где богачи чувствовали бы себя так приятно и вольготно.
Однако Данди вовсе не является землей обетованной для всех своих жителей. Здесь, как и во многих крупных городах, богатство соседствует с нищетой, роскошь процветает рядом с ужасающей мерзостью запустения. Я видел в Данди убогие горбатые улочки, где босоногая детвора целыми днями играет в сточных канавах, по которым текут нескончаемые потоки грязной воды. Такое впечатление, что здесь перманентно царит банно-прачечный день. На одной из таких улочек я услышал характерный ирландский говор и, оглянувшись, увидел здоровенного Пэдди, который попыхивал трубкой в дверях своей лачуги.
— Что, без работы? — спросил я.
— Так точно.
Домик, однако, выглядел чистым и аккуратным. Мужчина рассказал мне, что жена его работает на фабрике, а он в это время занимается домом и детьми. Трудно было представить этого здоровяка в роли няньки, кухарки и прачки! Полагаю, подобное противоестественное разделение обязанностей не редкость для Данди. К нему приходится прибегать всякий раз, как останавливаются судостроительные заводы и верфи. Аналогичную картину я наблюдал в Лондондерри, где женщины находят себе работу на швейных фабриках, в то время как их мужья вынуждены сидеть дома.
Я поинтересовался, не тяжело ли зависеть в материальном плане от жены? Мой собеседник, похоже, не видел в этом ничего унизительного. Он сказал, что присматривать за двумя детьми уже само по себе нелегкое дело.
— Лучше я день отработаю на заводе, чем выкупаю одного сорванца! — заявил он.
Хорошо еще, что жена относится с пониманием; уж ей-то известно, каково это — крутиться по хозяйству. Она дает ему деньги на пиво и время от времени выводит в кино!
Наверное, Данди очень задумчивый город. Ведь недаром же в центре его расположилось одно из самых старых и мрачных кладбищ во всей Великобритании. Называется оно Хауфф, и вот уже триста лет обитатели Данди хоронят здесь своих мертвецов. Многие поколения местных жителей нашли последний приют на этом тихом, огороженном стеной клочке города. Их прах медленно дотлевает под целой армией серых могильных камней. Подобные места видятся мне идеальным убежищем в минуты невзгод и печали. Здесь вы можете без помех предаваться тоске и, как следствие, в полной мере насладиться свалившимся на вас несчастьем. По ту сторону кладбищенской стены — совсем рядом! — живет привычной жизнью современный Данди. Люди бегают, суетятся, занимаются повседневными делами и, похоже, не задумываются об этом мрачном соседстве. Странное дело, подумалось мне, Данди — самый яркий пример того, как город может порвать со своим прошлым, уничтожить все памятники древней старины. Такое впечатление, что он ни в грош не ставит историю, И в то же время я не знаю другого города, который бы жил в такой близости от обители мертвых, места, где лежат тысячи мужчин и женщин, создававших эту историю…
Главным сокровищем Данди — его гордостью и красой — является высоченная скала под названием Данди-Ло, у подножия которой и вырос город. Казалось бы, этим шотландцев не удивишь. Жители Эдинбурга и Стерлинга тоже имеют возможность подняться наверх и свысока обозревать кипение жизни на городских улицах. Однако в Данди все выглядит по-другому. Здешняя скала имеет форму отвесной башни, и если сверху что-то и можно разглядеть, так только крыши домов.
Очень своеобразный вид, я нигде такого не видел в Шотландии: крыша наползает на крышу, печные трубы пытаются взгромоздиться друг на друга. Некоторые любители городских пейзажей утверждают, что в этом присутствует своя эстетика. Но если вы желаете насладиться действительно прекрасным видом, расширьте угол зрения, охватите взглядом не только город, но и его окрестности. Вы увидите широкую Тей, а над ней удивительный мост длиной в две с четвертью мили. Слева тянутся доки, а за ними распахивается необъятный морской простор. Справа же — вдалеке, за чередой холмов — просматриваются золотые пески и черепичные крыши Сент-Эндрюса. Все это вместе составляет неповторимое зрелище. Если подняться на вершину Данди-Ло в солнечный, но ветреный день, то вы сможете почувствовать то же самое, что и я — странное волнение в крови и неодолимое желание закричать.
Однако и это еще не все! Налюбовавшись морскими просторами, повернитесь на сто восемьдесят градусов и устремите взор в глубь суши. Там, вдалеке вы сможете разглядеть сверкающий на солнце Стерлинг. А теперь окиньте взором горизонт: перед вами откроется незабываемая перспектива шотландского Хайленда. Грампианские горы с их снежными верхушками, как всегда, выглядят таинственными и неприступными; их голубые контуры четко выделяются на фоне неба.
Вот тот пейзаж, который милее всего жителям Данди. И куда бы ни забросила их судьба, они бережно хранят его в своем сердце. Так стоит ли удивляться, что все они, выходцы из Данди, в один прекрасный день возвращаются домой.
7
Неподалеку от Данди я наткнулся на небольшую сельскую гостиницу. Это была не та прелестная живописная гостиница, которую можно видеть в английской глубинке, и не жалкая трущоба, которыми грешит ирландская деревня… Нет, передо мной стояла типичная шотландская гостиница — очень деловая и практичная. Народа внутри было немного, и я сразу обратил внимание на старика с ликом апостола. Он сидел на деревянной скамье и пил эль. В профиль его лицо поражало одухотворенностью: породистый длинный нос, прекрасный подбородок, наполовину скрытый седой бородой. Именно такими я представлял себе средневековых святых. Затем он повернулся анфас, и я испытал нечто вроде шока. На моих глазах свершилось моральное падение: святой старец превратился в обычного шотландского старика. Один глаз у него не открывался, и это опущенное веко придавало незнакомцу хитроватый вид — будто он постоянно подмигивает. Однако второй глаз — широко открытый, пронзительно-голубой — горел таким неистовым огнем, словно вобрал в себя силу двух нормальных глаз. На полу у ног старика стоял объемистый короб, накрытый клеенкой и с лямкой, чтобы можно было носить через плечо. Вот оно что: передо мной сидел представитель вымирающего племени шотландских коробейников.
Его одеяние поражало оригинальностью — казалось, в этом костюме воплощалось все многообразие человеческого опыта. На голове у старика была бесформенная шляпа, которая не поддавалась никакому анализу. Зеленый клетчатый лапсердак лет пятьдесят назад — в пору его далекой, невероятной юности — вполне мог бы принадлежать маркизу Абердинскому. То же самое можно было сказать и о брюках: они явно знавали лучшие времена. Но вот что касается ботинок, то здесь не возникало никаких иллюзий. Это были рабочие башмаки, башмаки-трудяги, у которых в прошлом осталась не одна тысяча исхоженных миль.
Когда же старик распахнул свое видавшее виды пальто, взору моему предстало и вовсе удивительное зрелище: праздничный камзол горцев, пребывавший в крайне прискорбном состоянии. Одна из пуговиц умудрилась сохранить первоначальный блеск — дерзко и надменно сверкала она среди лохмотьев, наводя на мысль о вечерах в обществе прекрасных дам, обитательниц аристократических замков. Все прочее, увы, не несло в себе никакого блеска, никакой дерзости. Оно было изорванным, грязным и засаленным, изобличая в своем хозяине безнадежного неряху и дебошира.
Я с любопытством разглядывал старика, а его глаз смотрел на меня. Почему бы нам не побеседовать? Я помог ему распаковать короб, и старик принялся копаться в содержимом. По ходу дела он демонстрировал свой обширный ассортимент: новенькие блестящие иголки и булавки, рулетка, пуговицы на картонках, одежные крючки, ленты, щетки, расчески и прочая мелочь.
Я изъявил желание угостить его выпивкой, и Глаз одарил меня одобрительным взглядом. По просьбе старика я заказал ему «один ром и один шунер» (как выяснилось, «шунером» называлась промежуточная порция эля — чуть меньше пинты). Он аккуратно заглотнул рюмку рома и тут же запил ее «шунером». Во время всей этой процедуры старик не сводил с меня внимательного взгляда, но вслух произносил малозначащие фразы: о том, что погода прекрасная, жизнь дорогая, а короб непомерно тяжел для человека семидесяти пяти лет.
Когда я предложил повторить заказ, Глаз потеплел и словно засветился обещанием более близкого знакомства. До сих пор он настороженно изучал меня. Это был очень странный старик. Говорил он медленно, и речь его отличалась вполне городской правильностью. Вообще я пришел к выводу, что приодеть его, повесить на грудь орденскую ленточку — и старик вполне мог бы сойти за какого-нибудь известного дипломата. Его странные глаза — один мертвый, а другой непомерно живой — наводили на мысль о скрытности характера, а возможно, и крайнем коварстве.
