Позвал хитано — испанских цыган.
Сам декламировал и играл. Все пели и танцевали огненное фламенко. А на стене цирюльни красовалась огромная карта с маршрутом странствий Дон-Кихота по земле Ламанчи.
Так реальность и легенда жили рядом. А потом Доминго подарил мне эмблему цирюльни — медный тазик, такой же послужил Дон-Кихоту шлемом Мамбрино.
Это был поистине бесценный подарок.
Вот он…
Рядом с тазиком на стене висела старая сбруя с позеленевшими от времени медными бляхами. Я спросил художника, откуда этот сувенир.
— В доме Каталины, — рассказывает Бродский, — где женился Сервантес, теперь живет простая испанская семья. Они свято берегут дом в первозданном виде.
Хозяин дома, узнав, что я художник из России, подарил мне «сбрую Росинанта», а впрочем, если говорить точнее, сбрую мула, правда, XVI века.
Мне довелось познакомиться еще с одним сервантистом — Анхелем Лихеро Мостоли, владельцем скобяной лавки. Голубоглазый, румяный, полнокровный, бурного темперамента, мажорный, он чем-то был похож на Санчо Пансу…
Когда я пришел к нему, он тут же пригласил меня зайти за прилавок в маленькую каморку, где стал открывать одну за одной папки, исследования жизни и творчества Сервантеса, которые он публикует в разных странах мира.
Должен признаться, что в современном западном мире, сложном, полном социальных контрастов и прагматизма, такие, подобные ламанчским, встречи с чуткими, умными и на первый взгляд даже чуть чудаковатыми людьми, влюбленными в старину, романтику своей земли, в классиков своей культуры, оставляют глубокое, неизгладимое впечатление.
Все это было очень волнующе и незабываемо.
«Ночлег Франсуа Вийона» — иллюстрация к Роберту Стивенсону, острая, экспрессивная, полная движения. Застывшая в своем неизбывном горе безумная «Офелия» из шекспировского «Гамлета». Очаровательная игривая «Ласочка» из «Кола Брю-ньона» Ромена Роллана — лишь небольшая толика того, что создал Савва Бродский.
Ведь его кисти, перу, резцу принадлежат превосходные сюиты к творениям Бальзака, смело трактующим глубоко психологические образы героев «Человеческой комедии», «Спартаку» Джованьоли — дерзкому освещению мира античного Рима, вдохновенные листы к литературным грезам Александра Грина, новеллам Стефана Цвейга. Он иллюстрировал романы Флобера, Мопассана, их рассказы. И многое, многое другое…
Последним его трудом была серия рисунков к «Шинели» Гоголя. То было интереснейшее, объемное, крайне своеобычное прочтение этой трагедии маленького человека.
Савва Бродский — живой, остроумный, полный замыслов, внезапно ушел от нас…
Автопортрет в меховой шапке
На пороге меня встретила девушка.
Стройная, в высокой меховой шапке, длинной розовой шубке, отороченной мехом, в сапожках с киноварно-красными каблуками. Лицо ее, румяное от мороза, русая коса, перевитая алой лентой, большие серые глаза, чуть прикрытые ресницами, — весь облик ее, девичьи строгий, пленял чистотой, живостью.
Казалось, еще мгновение и она заговорит…
Но незнакомка безмолвствовала.
Три века отделяли нас от «Московской девушки XVII столетия».
Она шагнула ко мне навстречу с репродукции картины замечательного русского художника Андрея Рябушкина.
Это случилось в прихожей маленькой квартиры, в которой живет и работает молодой художник Елена Романова.
— Диво дивное, как современен силуэт рябушкинской москвички, — промолвила Лена, — ведь и розовая макси-шубка, и высокая шапка, муфта, сапожки будто скроены сегодня. Героиня полотна Андрея Рябушкина могла бы смело пройтись зимой по улице Горького или проспекту Калинина Москвы семидесятых годов XX века и затеряться в пестрой толпе прохожих, не вызвав никакого удивления.
Таков круговорот моды.
Я думаю, — тут Лена лукаво улыбнулась, и ее большие серые глаза с черной обводкой ресниц стали узенькими, — появись рябушкинская москвичка в ателье Диора, парижские модельеры обомлели бы от восторга.
Это уж точно!
В распахнутое окно рвался полуденный шум столицы, грохот стройки. Рядом, всего в какой-то полусотне метров, монтировали набережную.
Огромные сегменты труб, бетонные блоки, стрелы кранов…
Весь этот цветастый калейдоскоп — Москва сегодняшнего дня.
Маленькая комната заставлена подрамниками, холстами, папками с рисунками и эскизами. Хозяйка, отворачивая очередное полотно, задевает угол большого фрагмента, выполненного в материале сграффито…
— В тесноте, да не в обиде, — шутит Лена, в сердцах передвигая упрямый холст.
Студия молодого художника…
Есть что-то заветное, святое в особом расположении репродукций любимых мастеров, в небольшом собрании книг и монографий, бережно расставленных на деревянной полке.
Пойдите на выставки молодежи, и вы убедитесь, как пытливо изучают молодые мастера произведения живописцев раннего Возрождения.
Их волнует и привлекает наивная свежесть кисти неподражаемого Доменико Венециано, могучая патетика образов Мазаччо, одухотворенность и изысканность метафор Боттичелли, просветленная логика Пьеро делла Франческа.
Не меньший восторг в молодых сердцах рождают светлый гений Андрея Рублева и Александра Иванова, тонкий колорит и любовь к Руси в картинах Рябушкина, многоцветная радуга палитры Кустодиева, строгий ритм полотен Петрова-Водкина и новая красота холстов Александра Дейнеки.
И в этой серьезности устремлений нашей художественной молодежи к новому осмыслению произведений классиков мирового, русского, советского искусства находит выражение замечательный завет о преемственности, об усвоении строителями будущего всех богатств культуры, науки, искусства, созданных человечеством.
Естественное стремление наших молодых мастеров к гармонии, ясности, к монументальной простоте решения — величайшая антитеза тому хаосу, распаду и смятению, в котором оставили мир живописи Запада многолетние сумерки модернизма, владевшие чуть ли не полвека умами, рынками, ателье и выставочными залами Европы и Америки.
Сентябрь в деревне.
И хорошо, что этому наваждению цинизма и уродства, кажется, приходит конец.
Но вернемся в комнатку на проспекте Мира, где работает молодой мастер.
На одной из стен копия «Рождения Венеры» Боттичелли, выполненная с большим тщанием и вкусом.
Поймав мой вопросительный взгляд, Лена рассказала мне, что эту копию написал ее дед, Николай Ильич Романов — большой знаток итальянского Ренессанса.
Елена вдруг исчезает в соседней комнатке и вскоре появляется со старой, растрепанной книгой, на обложке которой изображен юноша, собирающий плоды, — «Энциклопедический словарь», изданный в конце двадцатых годов. Том 36, книга третья, страница 190:
«Романов, Николай Ильич, искусствовед, родился в Москве в 1867 г. Окончив Москов. универс. по истор. — фил. фак., Р. первоначально преподавал в средн. школе русский яз. и историю. Как магистрант по каф. истории искусства в 1900 г. был командирован за границу, с 1902 г. читал лекции по истории западноевропейск. искусства в Москов. ун-те… В 1918 г. утвержден профессором госуд. ун-та. В 1921 г. Р. защитил диссерт. «Доменико Гирландайо (Историко-художественн. этюды)». Как хранитель отдела изящн. искусств Румянц. музея (с 1910 г.) и директор Гос. музея изящных искусств в Москве (1923–1928) Р. одним из первых начал применять научно-эстетич. методы в музейной работе. Он руководил созданием в музее отдела стар, западной живописи и пополнением других отделов. В состав музея Р. ввел также кабинет гравюр и библиотеку быв. отдела изящных искусств Румянцев, музея…»
— Я деда почти не помню, он умер в 1948 году, мне было всего четыре года.
Зато в памяти навсегда остался дом на Мясницкой в Кривоколенном переулке, старая квартира, где висели подлинники Архи-пова- «Баба в красном» (сейчас она находится в Русском музее), полотна Кустодиева.
Это был сказочный для меня мир красоты…
Русской красоты.
И он остался со мной на всю жизнь.
Портрет Оли и Маши Шукшиных.
Беда только в том, что я еще не научилась всю мою любовь выразить в живописи.
Лена долго шелестит бумагами в большой старой папке и наконец достает маленький сверток. В нем пожелтевшие от времени эстампы Нивинского, Доброва, Верейского.
— Вот портрет деда работы Г. С. Верейского, с которым он очень дружил.
Офорт…
Глубокий старец, седобородый, с большими кустистыми бровями. Светлые острые глаза.
Широкие покатые плечи говорят о недюжинной силе.
Забегая вперед, должен признаться, что я был поражен единодушными добрыми словами, вызванными упоминанием о Николае Ильиче.
