Мой брат Берл очень хорошо рисовал, и почерк у него был таким хорошим, буковка к буковке, что наш меламед[37] реб Айзик предсказывал, что Берл станет сойфером[38]. Но для того, чтобы стать сойфером, нужно учиться, а у Берла такой возможности не было. Семья наша была бедной, отец мог выучить в иешиботе[39] только одного сына, и его выбор пал на меня, несмотря на то что меня никогда не привлекала перспектива стать раввином. Не тот у меня характер. Берл помогал отцу, а спустя два года после смерти матери он ушел, точнее – сбежал из дома. Я его понимаю, сам в свое время поступил точно так же. Пока мать была жива, ее золотой характер немного смягчал отцовскую суровость и дома можно было жить. Когда же она умерла, обстановка в доме стала невыносимой. Горе еще больше ожесточило отца, и всем нам просто житья не было. Я всегда думал о том, что со своими детьми стану обращаться совсем иначе, стану любить их, баловать, никогда руки на них не подниму. Зачем поднимать руку, если можно сказать языком? «Побои проходят, а слова остаются», – приговаривал отец, наказывая нас. Правда, у отца под горячую руку и слова сыпались между ударами. Наверное, в воспитании детей нужна строгость, без строгости нельзя. Сужу об этом по чужому опыту, потому что своих детей у меня нет. Но строгость не должна превращаться в жестокость. Строгость воспитывает, а жестокость только озлобляет. Это я сам на себе испытал.
В Кракове Берл связался с шайкой аферистов, занимавшейся подделкой документов и прочими темными делами. Краков недаром считался столицей воров и аферистов. Есть даже поговорка: «Если тебя поцеловал краковянин, пересчитай свои зубы». Поняв, какое сокровище попало им в руки (Берл, да будет благословенна его память, хорошо работал руками, но не головой – он был простоват и доверчив), аферисты быстро научили Берла всему, что им требовалось, и завалили работой. Отцу Берл писал, что занялся коммерцией, работает агентом у одного оптового торговца. Мне при встрече он сказал то же самое, но меня-то обмануть было невозможно. Даже если бы я не мог читать мысли, все равно бы догадался, что брат лжет. Агенты у оптовиков – бойкие на ум и язык люди, брат же мой был тугодум и молчун. Настоящий медведь был мой брат, имя шло ему как румянец невесте[40]. Кроме того, я примерно представляю, сколько могут зарабатывать агенты. Трость моего брата стоила дороже месячного заработка самого удачливого агента. И вообще весь его вид так и кричал о богатстве. Рядом с Берлом я выглядел бедным родственником. «Смотри, Берл, – сказал я брату, – плохая дорога не доведет тебя до добра. Бросай это дело. Если хочешь, то бросай прямо сейчас и поезжай со мной в Варшаву. Там я подыщу тебе какое-нибудь приличное занятие». – «Мне нравится мое нынешнее занятие, – ответил мой глупый брат. – Я работаю два часа в день, остальное время наслаждаюсь жизнью. Дело наше поставлено на широкую ногу, в полиции есть свои люди, бояться нам некого». Я подумал: «Эх, пропала моя корова вместе с привязью»[41]. Хотел внушить брату, чтобы он ехал со мной, но тут же отказался от этой мысли. Не могу же я постоянно держать Берла при себе. А стоит его отпустить, как он вернется к своему занятию. «Посмотри на меня, Берл, – сказал я. – Я тоже работаю по два часа в день. Но я не нарушаю закон. Я не прошу тебя вернуться в поденщики к отцу. На свете много чистых занятий, найдется дело и для тебя. Ты можешь открыть граверную мастерскую…» – «Граверную мастерскую! – передразнил меня Берл. – Хорошее занятие! Открою граверную мастерскую и стану сидеть в ней от рассвета до заката и брать по грошу за букву! Нет уж, это не по мне!» На этом мы в тот раз расстались. Время от времени я получал коротенькие весточки от Берла, написанные его каллиграфическим почерком. Берл всегда писал одно и то же: «Здравствуй, Велвл, у меня все хорошо, о женитьбе пока не подумываю. Как твои дела?» Я отвечал, что у меня тоже все хорошо и что я тоже пока не подумываю о женитьбе. Ни в письмах, ни во время наших редких встреч я больше не возвращался к разговору о том, чем занимается Берл, не пытался наставить его на путь истинный. Не видел в том смысла, потому что Берл был такой же упрямый, как и я. Я только молился о том, чтобы беда обошла брата стороной. Какие бы связи в полиции ни были у преступников, рано или поздно они окажутся за решеткой. Есть хорошая русская пословица, которую я очень люблю: «Сколько веревочке ни виться, все равно конец будет». Узнав из газет, что в Кракове разоблачена крупная шайка аферистов, я прервал свои гастроли в Будапеште и помчался в Краков. Леон пришел в ярость, но я успокоил его, сказав, что неустойку за отмененные выступления заплачу из своего кармана. Леон тут же успокоился и поехал в Краков со мной. Я не возражал. Присутствие Леона могло оказаться полезным. У него повсюду были знакомые и чем-то обязанные ему люди.
Приехав в Краков, я смог добиться встречи с Берлом, который сидел в тюрьме. Переговорив с ним и многое прочитав мысленно, я понял, что дело плохо. Берла нужно было срочно вытаскивать, пока следствие не пошло полным ходом. Я использовал все: деньги, связи Леона, кое-какие собственные знакомства в краковской полиции (они пару раз обращались ко мне за помощью). К внушению тоже пришлось прибегнуть. С точки зрения закона я поступал нехорошо, потому что спасал преступника от заслуженного им наказания. Но то был мой брат. Разве мог бы я поступить иначе? Я видел, как он напуган, и чувствовал, что он сделает правильные выводы из случившегося. Ценой огромных усилий мне удалось вернуть Берлу свободу. Берлу посоветовали на время уехать за границу. Около полутора лет он прожил в Риге, а потом вернулся в Польшу и поселился в Варшаве. Граверную мастерскую Берл открывать не захотел, несмотря на то что я предлагал одолжить ему денег для этого. Он работал в живописной мастерской, женился на дочери хозяина, стал примерным мужем и отцом. Я любил бывать в гостях у Берла. У него дома было так, как всегда хотелось мне в моих детских мечтах: доброжелательная атмосфера, веселье, смех. Берл очень мало пил – разве что бокал вина по субботам[42] и в праздники. Он не напивался даже в Пурим[43], но любил притворяться пьяным после одного-двух глотков вина. Веселился как ребенок, хлопал в ладоши, танцевал. Когда он танцевал, то непременно что-то опрокидывал или разбивал, потому что был настоящим медведем, но жена его никогда не ругалась. И не потому, что у них всего было много, а потому, что у нее был золотой характер. В награду за то, что Берл исправился и встал на честный путь, Всевышний благословил его любящей женой и милыми детьми.
Все мои родные погибли в гетто. Мне не удалось найти ничьих следов после войны, несмотря на все мои старания. Но иногда мне кажется, что мой брат жив. Я чувствую его присутствие на свете. Я чувствую, что он сейчас, в эту самую минуту, думает обо мне. Наверное, это самообман. Моя известность велика, я не менял своего имени, если бы кто-то из моих родных остался бы жив, то найти меня для них не представляло бы труда. Нет, это мозг мой обманывает меня, обманывает сам себя, выдавая желаемое за действительное. Мне очень хочется увидеть кого-то из родных, мое одиночество ужасно меня тяготит, вот мозг и пытается утешить меня таким образом. Одиночество – страшная штука. Наверное, нет ничего хуже одиночества. Одно время мне казалось, что я свыкся с ним, но я ошибался. К одиночеству невозможно привыкнуть. У одиночества есть только одна хорошая сторона, одна польза – одинокому человеку не страшно и не грустно покидать этот мир. Чего страшиться? О ком грустить? Меня здесь никто не держит. В назначенный час я уйду без сожаления. Перед тем как закрыть глаза, я в последний раз прокляну тех, по чьей вине я остался один, начиная с Гитлера и заканчивая последним из его солдат. Кто мог подумать, что в двадцатом веке в центре просвещенной Европы люди опустятся до такого зверства? Даже я, при всех моих способностях, не мог представить ничего подобного. Казалось, что отношение к евреям в Германии не может быть хуже, чем в конце 1936 – начале 1937 года. Казалось, что дальше уже некуда, но как же все ошибались! У немцев был ко мне особый интерес, о котором я узнал от адмирала Канариса, руководителя военной разведки Гитлера.
С графом Вольфом-Генрихом фон Хелльдорфом[44] я познакомился в Берлине летом 1927 года. Он пришел ко мне в гардеробную после выступления, сказал, что поражен моими способностями и желает познакомиться поближе. Признаюсь, в то время мне льстило подобное внимание. Фон Хелльдорф был богач, аристократ, депутат парламента. Подкупало и его отношение. Я чувствовал, что он искренне заинтересовался мной, что он восхищен. Это мне тоже льстило. При более близком знакомстве приятное впечатление усилилось. Фон Хелльдорф держался со мной на равных, без всякого чванства, присущего большинству аристократов. Он был остроумным и много знающим собеседником. Странно, но тогда, в 1927 году, я не почувствовал с его стороны ни малейшего проявления антисемитизма. В моем присутствии он ни разу не подумал о евреях плохо. Более того – он хвалил произведения Цвейга[45], восхищался гениальностью Эйнштейна (фон Хелльдорф прилично разбирался в физике), восхищался Ласкером[46]. Он очень гордился тем, что однажды на сеансе одновременной игры на двадцати пяти досках смог свести партию с Ласкером вничью. Невозможно было представить, что этот обаятельный и утонченный аристократ, умник и ценитель прекрасного станет одним из главных гонителей евреев. Это фон Хелльдорф придумал пресловутое Хелльдорф-шпенде[47], побор, цинично называемый «пожертвованием», который евреи платили за возможность покинуть Германию. Размеры этого побора обычно равнялись состоянию эмигрантов. Людей обирали до нитки и только потом выпускали. «Оставь все, что имеешь, казакам, лишь бы в живых остаться», – говорила моя бабушка Рейзл. Это фон Хелльдорф организовывал еврейские погромы, начиная с первого погрома на Курфюрстендамме[48]. Впоследствии мое мнение о фон Хелльдорфе изменилось в худшую сторону, несмотря на то что сам я никогда не слышал от него ни одного антисемитского замечания. Со мной он продолжал держаться как с равным. Фон Хелльдорф появлялся на моих выступлениях в Берлине (а там я выступал до 1937 года, до тех пор пока тучи не сгустились совсем), иногда приглашал меня отужинать с ним. Его продолжали интересовать мои способности. Несколько раз я помогал ему в раскрытии громких убийств (начиная с лета 1935 года фон Хелльдорф был начальником берлинской полиции). Разумеется, в газетах не было сказано ни слова, все заслуги приписывались полицейским чинам. Фон Хелльдорф обращался ко мне лишь в тех случаях, когда речь шла о поимке убийц, поэтому я помогал ему. Убийца, хладнокровно зарубивший топором семью из шести человек, среди которых было двое маленьких детей, или грабитель, отбирающий вместе с кошельком жизнь, чтобы не оставлять лишних свидетелей, непременно должны быть наказаны. Если бы фон Хелльдорф обратился ко мне за помощью с просьбой иного рода, например, попросил бы помочь найти какие-то похищенные документы или драгоценности, то я бы отказался, сославшись на невозможность увидеть истину. «Помогать людям нужно с разбором», – говорил мой отец, когда поденщики начинали требовать лишнего.
