Москва не выглядела праздничной, все было сурово. Хоть немцев и отбросили от столицы, вермахт все еще был очень силен. Только крайним напряжением сил фашистов удерживали по фронту.
Было примерно половина двенадцатого утра, когда «ЗИС» проехал Спасские ворота Кремля, и я поднялся на второй этаж здания Сената.
Поскребышев, по сравнению со мной, выглядел бодро, словно и не было бессонной ночи. Сталин тоже не подавал признаков утомления.
Железные люди.
Встречая меня, Иосиф Виссарионович поздоровался, поздравил с праздником, а после спросил:
– Хорошо ли вы зарабатываете, товарищ Мессинг?
– Очень хорошо, – ответил я. – Гораздо больше того, что могу истратить.
– Гораздо больше того, что вы можете истратить?
– Да, товарищ Сталин. В Советском Союзе мне созданы прекрасные условия для работы. Я много выступаю, много зарабатываю и считаю своим долгом в трудную минуту помочь стране, которая стала моей второй родиной. Я хочу отдать все мои сбережения на нужды фронта!
– Оставьте немножко на папиросы, – пошутил вождь. – А за остальное Родина скажет вам спасибо. Мы вчера говорили с товарищами о том, что сейчас все советские люди должны помогать фронту. Кто чем может, хоть копейкой, хоть рублем. Только почему вы называете Советский Союз своей второй родиной? Родина у человека может быть только одна.
– Я не так выразился, товарищ Сталин…
– Это не вы виноваты, товарищ Мессинг, а Тухачевский. Если бы он в двадцатом году сделал все правильно, у вас была бы одна родина… Вы курите трубку или только папиросы?
– Трубку я курю только дома, на людях мне проще курить папиросы.
– Если вы, товарищ Мессинг, собираетесь подарить родине самолет или танк, то я должен сделать вам ответный подарок. Так принято у нас в Грузии.
Сталин ненадолго покинул кабинет и вернулся с новой трубкой из вишневого корня.
– Мои земляки подарили, – сказал Иосиф Виссарионович. – Вишня. Грузией пахнет. Возьмите.
Усевшись за стол, он занялся бумагами и стал задавать вопросы:
– Останется ли Гитлер у власти до конца войны?
Я сосредоточился и ответил:
– Да, товарищ Сталин.
– А Рузвельт?
Тут мне пришлось здорово постараться. Минут пять прошло, прежде чем я смог ответить:
– Франклин Рузвельт не доживет до конца войны, он умрет в апреле 45-го.
Сталин кивнул и проговорил задумчиво:
– Значит, надо будет договориться заранее… А наш старинный «друг» Черчилль?
– Черчилль по-прежнему одержим идеей бороться с нами. Пока что ему выгодна война, в которой немцы и русские уничтожают друг друга, из-за чего ослабляются и Германия, и Советский Союз. Но пару лет спустя он обеспокоится нашими победами и станет призывать западные страны, включая недобитый Третий рейх, сплотиться против СССР. Империалисты, правда, побоятся воевать с русскими, и начнется долгий период противостояния, который назовут «холодной войной».
– Назовут «холодной войной»…
– Не понимаю, товарищ Сталин, почему многие на Западе так восхищаются Черчиллем. Ведь именно при нем Британия стала рядовой страной, уступив титул великой державы Америке. Конечно, Лондон будет строить козни и пакостить по-всякому, но уже не сам по себе, а в упряжке с Вашингтоном. Хотя, мне кажется, тому же Рузвельту Англия только мешает.
Сталин кивнул и раскурил трубку.
– Да-а, товарищ Мессинг… Огорчили вы нас в прошлый раз. Мы так надеялись завершить войну за год, а вы растянули ее чуть ли не на пятилетку…
– Не я, товарищ Сталин.
Иосиф Виссарионович покивал, и на этом, собственно, встреча и закончилась – новый прилив дел увлек вождя за собой.
27 января 1942 года, Новосибирск
Профессор Металин вызывал у меня восхищение: он подвергал сомнению избитые истины, брался за воплощение, казалось бы, совершенно невозможных идей – и удача сопутствовала ему. Забавно, что был он чаще всего мрачен, угрюм даже, и нелюдим, а вот люди тянулись к нему, ощущая глубоко скрытую… нет, не доброту даже, а душевность, что ли.
Металин помогал ближним не из чувства долга или корысти ради, а по определению, что ли. Люди принадлежали к его племени, и этого было достаточно.
Просто была своеобразная градация: страна, город, коллектив.
Моя страна. Мой город. Мой коллектив.
Группа вокруг профессора образовалась сразу, еще в поезде, когда ученые вместе отправлялись в эвакуацию.
Спецы подобрались разные, и молодые присутствовали, и старые. Коллектив пестрый был, но сложился. Головастый молодняк, не годный к строевой службе, сочинял замысловатые приборы для – до сих пор помню и горжусь, что могу выговорить без запинки, – транскраниальной магнитной стимуляции. Попросту говоря, к голове подносят мощный электромагнит и смотрят, что из этого получится.
Когда на меня впервые надели «шапку Мономаха», как инженеры прозвали стимулятор, я наблюдал синеватые, зеленоватые, оранжевые фигуры, которые плавали перед глазами в темноте, перемежаясь, то увеличивая, то понижая яркость. Ученые сказали, что это фосфены. А руководили опытами не старички-профессора, а вполне зрелые, крепкие мужики в белых халатах, с выправкой военнослужащего и пристальным взглядом следователя НКВД.
Опыты ставились разные, порой мне казалось, что Металин валит в одну кучу физику, биологию и еще не понять что, но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что разные науки по-разному отвечали на общие вопросы, складывая свои знания.
Считалось, например, что мозг работает всего на одну десятую своей мощности, и опыты должны были «растолкать», разбудить серые клетки, с помощью той самой магнитной стимуляции. Одновременно с нею или порознь экспериментаторы применяли вещества с мудреными названиями. Я запомнил только одно – ЛСД-25. Метод был отработан еще в 30-х годах, и данный препарат должен был расщепить сознание и подсознание, после чего уже другими препаратами, вроде холинестеразы (запомнил же…), обеспечивалось интенсивное мышление.
Но лично я хотел лишь одного – вернуться памятью в далекое прошлое. Я очень хотел еще раз увидеть тех древних охотников на мамонтов, кусочек памяти о которых засел у меня где-то на глубине инстинктов. Они мне запомнились, я ощущал с ними родство. Сложно объяснить.
Металин согласился попробовать «один разочек».
Меня поместили в изолированную камеру, подключили энцефалограф и заперли, чтобы ничего из внешнего мира не мешало опыту. Я храбро принял препарат, началась стимуляция…
И хотение мое сбылось! Я увидел все тот же горный кряж, источенный пещерами, и ту девушку, которой улыбался древний воин. Только теперь она улыбалась мне! Ну, не мне, конечно, а тому охотнику, воспоминание которого передалось мне через сотню поколений. Она ему улыбалась и правой рукой охватывала выпуклый живот, будучи на седьмом месяце, наверное.
А племя росло – уже не одна, а целых три пещеры были заселены, подходы к ним защищались огромными камнями, между которых торчали врытые в землю заостренные бревна. Взрослые женщины разделывали тушу огромнейшего пещерного медведя, а на его шкуре, расстеленной на камнях, резвились голые ребятишки. Да и в самой пещере было на диво уютно: на полу мохнатые шкуры, перегородки из шестов и плетеных циновок, стены изрисованы узорами или картинами на темы войны и охоты.
Тусклые поначалу образы обретали яркость и звучание, теснились, сливались или набегали один на другой, повторялись снова и снова, мелькали или складывались в целостную картину. Вся та же девушка предстала уже молодой матерью в юбочке из мехов, а ее сын бегал голышом, смешно переваливаясь, но уже с игрушечным копьем: привыкай, малыш!
Потом я видел, как бойцы-мужчины вязали плоты и целая экспедиция отправилась вверх по большой реке, далеко на север – за бивнями мамонтов. Я понял так, что вовсе не камень был главным материалом в ту пору, а мамонтовая кость. Из нее и рыболовный крючок сладишь, и иглу, и все что хочешь. Я понятия не имею, как древним охотникам удавалось выпрямлять изогнутые бивни мамонтов, но они это делали! Правда, охоты на мамонтов я не видел – мои предки набрели на кладбище этих мохнатых слонов и отрубали от объеденных скелетов тяжеленные бивни, грузили на плоты и сплавлялись вниз по течению.
Потом у меня пошли мыслеформы-обрывки. Вот несколько мамонтов, покрытых длинной рыже-бурой шерстью, степенно шагают по северной степи, а вдали мерцает белая полоса ледника… Желтоватый, с серыми пятнами саблезубый тигр терзает убитую буйволиху, рявкая на трупоедов. Когда саблезуб щерится, его огромные клыки вгоняют в дрожь…
Молодой, мускулистый парень в коротких меховых штанах о чем-то шепчется со скуластой девчушкой в юбке из леопардовой шкуры, а мой предок ощущает печаль – это было единственный раз, когда я ощутил эмоцию, перенесенную через бездну веков. Быть может, это был тот самый малыш с копьецом, только подросший? Или мужчина, чуток памяти которого мне передался, грустил о подруге, матери юноши? Не знаю. Я понял одно: наши предки не были блохастыми, тупыми дикарями. Это были огромные, красивые люди, веселые и грозные в своей ярости. Я понял и другое: если человек и переменился за минувшие века, то не в лучшую сторону…
