К концу сезона дождей, в августе настало время великого празднования, поскольку Ошо снова стал приходить в Будда-холл. Он просто сидел с нами в тишине. Казалось, мы вступили в какую-то новую фазу нашего общения с ним, и радость от того, что мы вновь могли его видеть, совершенно не омрачилась даже тем сообщением, которое он передал через Анандо: «Лишь немногие поняли мои слова».
Входя в зал, он махал руками, приглашая всех танцевать, и зал взрывался от музыки и восторга. Затем в течение десяти минут мы просто сидели рядом с ним, и в эти десять минут я достигала таких же высот, что и прежде, но тогда для этого мне нужен был целый час. По дороге домой в машине Ошо обычно поворачивался ко мне и спрашивал, все ли было в этот раз хорошо. Хорошо? Все было просто великолепно! Каждый вечер он задавал один и тот же вопрос таким невинным тоном, словно это не из-за него мы взрывались от восторга. Он очень хотел, чтобы люди не скучали по дискурсам. Я говорила ему, что мы настолько счастливы, что у нас есть возможность хотя бы видеть его, что никто из нас даже и не вспоминает о дискурсах.
Позже в том же месяце у него начался отит, но потом выяснилось, что это вовсе не отит, а зуб мудрости, который нужно было удалить. Однако сделать это было очень сложно. Каждый раз, когда ему нужно было лечить зубы, мы беспокоились о том, что он становится настолько слабым, как будто его «корни уже почти все вырваны из земли».
20 августа, во время очередного лечения, Ошо сказал: «Странно. Мне явился символ Ом. Этот знак становится явным лишь перед смертью». После сеанса он нарисовал этот символ на листе бумаги. 29 августа: «Символ Ом в синих тонах постоянно стоит у меня перед глазами». Тот раз я очень хорошо запомнила. Я все время думала, что его слова были слишком фантастичными, слишком возмутительными. Разве могла я принять то, что Ошо говорит о приближении собственной смерти? «Нет, – твердила я себе, – он это специально говорит, чтобы приблизить нас к просветлению».
Ошо продолжал приходить в Будда-холл, чтобы посидеть с нами. Музыка перемежалась с периодами тишины. Ошо был доволен «встречами», так он назвал то, что между нами происходило. Теперь он часто повторял, что наконец нашел своих людей и что это очень хорошие люди.
«Встреча была прекрасной, отклик людей был прекрасным. Никто до меня не пытался работать на таком уровне сразу со многими людьми. И музыка звучала именно тогда, когда я хотел. Мне нужно еще несколько дней, мне не нужны недели. Вы должны помочь мне еще немного побыть в теле», – сказал он, в очередной раз сидя в кресле у зубного.
После целого года невероятных усилий (Ошо подгонял Анандо, говоря: «Если комната не будет готова в ближайшем будущем, она станет моей могилой!») зал Чжуан-цзы был наконец готов, и 31 августа мы все испытывали счастье оттого, что Ошо впервые спал в прохладной комнате, отделанной мрамором и хрусталем.
У Ошо так сильно болели зубы, что его дантист, Гит, позвал доктора Моди, местного стоматологического хирурга. Ошо обычно предпочитал, чтобы о его здоровье заботились его люди, потому что их величайшая любовь была уже сама по себе целительной. И все же, доктор Моди мог увидеть то, чего не видел Девагит. Когда доктор пришел, сложилась забавная ситуация. При виде его Ошо улыбнулся и сказал: «Вы думаете, что пришли работать со мной, но это я буду работать с вами».
Ошо использовал любую возможность помочь нам пробудиться. Лечение зубов требовало много времени. Но несмотря на адскую боль главным для Ошо все же оставались мы и наша осознанность. Он постоянно твердил, что мое бессознательное его изводит. Из-за моей потребности быть нужной от меня исходила опасность. Он говорил мне много прекрасных и теплых слов, но я пропускала их мимо ушей и слышала лишь то, что он говорил о моей потребности. Однажды он сказал: «Вы все для меня очень много значите. Но вы поймете это только тогда, когда меня не станет». И это оказалось правдой, но в то время это было за пределами моего понимания. «Четана, ты такая любящая. Где бы ты ни находилась, ты всегда в со мной», – говорил он и в то же время просил меня выйти из кабинета, где ему лечили зубы.
Однажды он попросил меня выйти, сказав, что это было вопросом жизни и смерти. Я сидела в своей комнате и недоумевала, что он имел в виду? Говорил ли он про свою жизнь и смерть, или про мою? Возможно, он сказал, что если я не пойму этого, если я недостаточно осознанная и не вижу своей обусловленности, то это величайшее препятствие на моем духовном пути. И тогда это может быть как-то связано с моей жизнью и смертью. Я и представить себе не могла, что это могло хоть как-то относиться к его собственной жизни и смерти.
Когда в тот день лечение закончилось, мне сказали, что он все еще слышит, как я продолжаю просить. Я была озадачена. Мне-то казалось, что я сидела в полнейшей тишине.
Авирбава, женщина, с которой мы познакомились на Крите во время нашего мирового турне, несколько раз тоже была с нами, когда Ошо лечили зубы. Она сидела и обнимала стопы Ошо. Он сказал, что ее любовь к нему была чистой и невинной. Иногда присутствовала Нирвано. Анандо сидела сбоку от Ошо и записывала его слова, а он в это время простукивал ее сердечную чакру и шутил, что пишет прямо у нее на сердце. Всегда на таких сеансах был Амрито. Ошо часто просил его встать, а потом сесть. Еще были, конечно же, Гит и его помощницы: Ашу и Нитьямо (девушка из Манчестера, она была тихоней, но ее скромность лишь прикрывала внутреннюю силу).
Большую часть времени Ошо проводил в своей новой комнате, он тяжело болел. Всегда, когда у него шло обострение, возникало много трудностей, потому что как только ему давали лекарство от какой-нибудь одной болезни, у него тут же начинало болеть что-то еще, и каждый раз ему было все хуже и хуже. Его тело имело очень тонкие настройки, диета и лекарства были подобраны специально, чтобы поддерживать баланс. Малейшее отклонение, хотя мы и понятия не имели, было ли оно на самом деле малейшим, причиняло кучу неприятностей. И все же Ошо всегда знал, в чем нуждалось его тело, и когда приходил врач, то скорее он слушал Ошо, нежели говорил сам. Ошо уже давно не ел нормальной еды и в течение нескольких дней только пил воду.
Но, наконец, настал великий день, когда ему захотелось есть. Саньясины из одной японской деревушки специально для него сами сделали целый набор пиал, покрытых глазурью. Пиалы были черными, с рельефными серебряными лебедями в полете. К чашкам прилагался такой же красивый поднос. Я принесла Ошо еду и, пока он ел, сидела у его ног рядом с Авирбавой. Это был один из моих алмазных моментов. Я думала, что раз он ест, то все будет хорошо, что он поправится и останется с нами навсегда. Для меня это так много значило, и я плакала от радости, которой не суждено было продлиться долго.
Рентгеновские снимки челюсти Ошо были показаны врачам, которые не были саньясинами, и они все в один голос согласились, что подобное разрушение костной ткани и, в частности, зубов, могло быть вызвано только радиацией. Когда Ошо был в американской тюрьме, его облучали.
Я получила от Ошо сообщение, что больше не буду о нем заботиться. «Он хотел бы, чтобы ты стирала его одежду», – сказал мне Амрито. Меня это очень тронуло, ведь прежде он никогда не говорил, что хочет, чтобы я что-то для него делала. Меня всегда спрашивали, хотела бы я что-то делать, но ни разу не говорили, чего он хочет сам. Больше я не присутствовала на его лечении. Но Ошо сказал Анандо: «Ну вот, Четана ушла, теперь ты начала». Оказывается, она тоже бессознательно его изводила.
Сейчас, когда я это пишу, то никак не могу понять, почему тогда я не осознавала, чему Ошо пытался меня научить. Помню, как обижалась, терялась, злилась, но все было словно во сне. Теперь же ума не приложу, как я раньше этого не понимала. Он заставлял меня смотреть ВНУТРЬ, в себя, в свой собственный мир, увидеть свою бессознательную обусловленность и подняться выше нее. Много раз я слышала, как он говорил: «Вы доходите до самой грани, но тут же отступаете». В тот период я слепо блуждала туда-сюда, проходя мимо открытой двери, иногда даже задевала рукой дверной косяк. Но просьбы не присутствовать во время лечения оказалось недостаточно. Ошо попросил меня уходить из ашрама во время этих сеансов вместе с Анандо. В первый раз, когда это случилось, мы отправились к нашим друзьям, которые жили возле реки. Я хотела с пользой провести время и взяла с собой солнцезащитный крем, надеясь позагорать у них на крыше. По дороге обратно в ашрам я сказала Анандо: «Отличное начало дня! Было бы здорово проводить так каждое утро!»
Меня «высылали» из ашрама все чаще, и порой мне было некуда идти. Однажды я пять часов просидела у каменной стены на улице, где росли банановые деревья, на задворках ашрама. Мой энтузиазм относительно замечательного утреннего загара испарился. Меня все чаще посещали мысли, а не сбежать ли мне в Гималаи. Я ощущала себя беспомощным котенком, не способным разобраться в собственном подсознании. Я не слышала внутри себя голоса, который постоянно молил о любви, словно нищий. Мне никак не удавалось пройти глубже. Я не могла понять, но вместе с тем знала, что Ошо никогда ничего не делает просто так. Он не сказал ни одного слова, которое не было бы наполнено пониманием и стремлением нас пробудить.
