Через месяц здоровье Ошо стало еще хуже. Сколько раз он говорил мне, что никак не может поверить в то, что американское правительство могло поступить с ним так жестоко!
«Ну почему они меня просто не убили?» – недоумевал он.
Боль в суставах усиливалась. Особенно у него болели правое плечо и обе руки. «Я чувствую, что мои руки искалечены», – говорил он. Его шатало при ходьбе, и теперь он все больше лежал. Его дни становились все короче и короче. Однажды он проснулся в пять утра, принял ванну и позавтракал. Затем, выходя из столовой и увидев на часах, стоявших на моем столе, что уже семь, он сказал: «О! Семь часов. Мой день окончен. Еще один день!» Было всего лишь семь утра, а для него подошел к концу еще один день. Он, бывало, смеялся, что мы называем его трапезы завтраками, обедами и ужинами – потому что на самом деле все это были лишь небольшие перекусы. Ошо не знал, какое сейчас время суток, до тех пор, пока мы так или иначе не называли еду.
Он стал чаще спать днем и уже не работал с Нилам и Анандо так интенсивно, как раньше. Иногда они приходили к нему и беседовали, пока он обедал или ужинал. Во время еды он диктовал Анандо книгу, которая охватывала всю его философию: «Философия существования: мир Ошо». Это было очень трогательно: Ошо сидел за маленьким столом, скрестив ноги и опустив их на ножку стола или на подушку. Анандо с Нилам сидели на полу и записывали то, что он им говорил. Одна стена столовой была полностью стеклянной и выходила в прекрасный розовый сад, который подсвечивался по ночам.
Именно в один из таких моментов Ошо сказал: «Четана могла бы написать книгу» и даже дал моей книге название: «Алмазные дни с Ошо», с подзаголовком «Новая алмазная сутра». Я рассказала ему, что когда я только-только стала саньясинкой, то написала ему письмо, в котором обещала подарить ему бриллиант. Потом я никак не могла понять, зачем я дала это обещание. Я ведь знала, что у меня никогда не будет денег, чтобы купить ему такой дорогой камень. Советом написать книгу Ошо преподнес мне бесценный дар, за который я до сих пор остаюсь у него в неоплатном долгу.
Больше относительно книги он мне ничего не говорил, никаких советов о том, как и что писать, более того, время шло, а он ни разу не спросил, приступила ли я к работе. Он упомянул об «Алмазных днях» лишь однажды, и то была загадочная случайность.
На дворе стоял август 1988 года, Ошо вызвал меня по переговорному устройству. Была середина ночи. Я бежала по коридору, подозревая, что у него начался приступ астмы. Отперев дверь, я увидела, что он проснулся и сидит на кровати. В комнате было темно, только маленький ночник горел на тумбочке возле его постели. Холодный воздух и запах мяты полностью прогнали мой сон. «Принеси бумагу для записей, – попросил меня Ошо. – У меня кое-что есть для твоей книги». Я вернулась с бумагой и ручкой и села на край кровати так, чтобы он мог видеть, что я пишу. Ошо продиктовал мне имена и попросил написать их, расположив по окружности.
Он убедился, что я все поняла, затем лег и уснул. Я не стала задавать вопросов и больше никогда не упоминала про этот список. Я просто положила его в папку и все. Я никому не рассказывала про него и всегда считала, что он нужен «для книги». Интересно, что хотя он говорил про двенадцать человек, имен он назвал тринадцать. Оказывается, имя Нирвано нужно было опустить, просто в то время я об этом не знала.
В центре должно было стоять имя Ошо, а вокруг него по часовой стрелке: Джайеш, Авирбава, Нитти (Нитьямо), Нирвано, Кавиша, Маниша, Девагит, Нилам, Дэвид, Четана, Хасья, Анандо, Амрито.
Ошо сказал: «Двенадцать имен открыты, а тринадцатое останется в тайне. Такова моя тайная группа. В центре неизвестный Ошо».
Восемь месяцев спустя Ошо сформировал «внутренний круг» из двадцати одного саньясина. Вышеупомянутой тайной группе он не дал никаких указаний. Мы просто так и остались – тайной группой!
Каждый раз после обострений болезни, когда Ошо вновь начинал давать дискурсы, он выглядел еще более хрупким, как будто после путешествия за тысячи световых лет. Но, начав говорить, он постепенно набирал силу. Было заметно, как крепнет его голос, и через пару дней он выглядел уже совсем иначе. Он всегда говорил, что беседы помогают ему оставаться в теле, и после того дня, когда он прекратит говорить, ему останется совсем немного. Когда он говорил, он выглядел таким мощным, что трудно было поверить в его болезнь. Но так бывало лишь один раз в день. Остальное время он копил силы, чтобы на следующий день вновь прийти к нам.
Я ни разу не слышала, чтобы после дискурса Ошо упоминал о чем-нибудь, о чем он говорил во время встречи, как будто его слова приходили из ниоткуда и лились сквозь него, не оставляя никаких следов в его памяти. Лишь однажды вечером после очередной беседы он спросил меня, не кажется ли мне, что сегодня он кое-что выразил очень точно? То, как он подчеркнул это, заставило меня еще раз обратить внимание на его слова. А сказал он вот что:
«Все, что происходит на сцене, – всего лишь игра.
Все, что происходит на сцене, – одна лишь драма.
За кулисами же пребывает чистейшая тишина.
Ничто, отдых, расслабление.
Все приходит в абсолютный покой».
Он начал беседы о дзен, но для меня это было скорее подготовкой к тишине, нежели настоящими беседами. Очень часто он останавливался и говорил: «…Тишина…», чтобы мы могли ощутить ее изнутри. Иногда он замолкал и просил нас обратить внимание на окружающие звуки: потрескивание бамбука, звук дождя, песнь ветра, играющего опавшими листьями. «Слушайте…» – говорил он, и ажурное покрывало тишины ниспадало на Будда-холл.
Я никогда не понимала, шутит ли Ошо, используя ситуацию в качестве инструмента, или же разные явления на самом деле были таковыми, какими мы их видели. Например, призраки: на дискурсах Ошо часто говорил, что призраков не бывает, что это всего лишь человеческие страхи. Кроме того, он знал, что подобного рода феномены мне интересны. Однажды я даже сказала ему, что встречала только добродушных привидений и ни капли их не боюсь. В любой ситуации, касающейся Ошо, единственное, что я могла делать, – это быть абсолютно искренней, потому что он сам был таковым. Относительно духов и привидений он как-то сказал, что не возражает против их существования, лишь бы они ему не мешали спать. Несколько раз он звал меня к себе в комнату и спрашивал, бывал ли кто-то в его комнате, пока его не было.
Однажды он позвал Анандо и сообщил ей, что видел, как кто-то вошел в комнату, подошел к его кровати и встал за стулом. Потом подошел к нему и пытался дотронуться до его стоп, и после этого вновь прошелся по комнате и вышел через дверь. Ошо заявил, что мирно спал, но дух нарушил его покой. И теперь он не уверен, был ли это умерший человек или кто-то, кто очень хотел быть с Ошо. Ему показалось, что это была я, поскольку походка у этого духа была точь-в-точь как моя. Но я на самом деле в этот момент тоже спала, причем особенно хорошим сном, одним из тех, когда наполовину спишь, наполовину бодрствуешь, а после чувствуешь себя по-настоящему отдохнувшим. Поэтому, когда Анандо рассказала мне о случившемся, я подумала, что это вполне могла быть я. Скорее всего, стремление моей души было удовлетворено, пока мое тело спало, и именно поэтому я так хорошо себя чувствовала, когда проснулась.
Комната Ошо располагалась в конце небольшого коридора, попасть туда можно было через двойную стеклянную дверь, которая обычно запиралась. Его комната тоже всегда была заперта на ключ. В одном конце коридора была комната Ошо, а в другом – комната, в которой я обычно оставалась, когда подходила моя очередь заботиться об Ошо. Несколько раз он звал меня к себе и говорил, что слышал стук в дверь. Но этого не могло быть, двери были закрыты, и никто по коридору не ходил. Такое иногда случалось в течение пары лет, а в последнее время подобные случаи участились. Впервые это произошло, когда в комнате для помощников оставалась Нирвано. Ошо сказал, что кто-то стучал в дверь и попросил ее выяснить, кто бы это мог быть. Было два часа ночи. Нирвано обошла нас всех и спросила, не стучался ли кто в комнату Ошо. Но мы в это время спали. И охранники сказали, что никто не входил в дом. С тех пор подобное случалось не раз, но тайна так и осталась тайной.
11 декабря 1988 года, незадолго до дня рождения, у Ошо вновь началось обострение. О нем заботились Нирвано и Амрито. Я стирала белье в соседней комнате. В доме было тихо и темно. Я знала, что Ошо очень болен, но не знала, чем. И вот настал момент, когда я не получила его белья, и это значило, что он не вставал с постели, не принимал ванну и не менял одежду. Ошо не хотел, чтобы люди знали о его болезни, иначе все начнут волноваться, расстраиваться, это негативно скажется на энергии ашрама и никому не принесет никакой пользы. В эти несколько недель он был на краю смерти.
