Судзуки Тайтаро
Дзен и фехтование
«Меч — душа самурая». Где самурай, там и его меч, Самурай, если он хочет быть верным призванию, прежде всего, должен спросить себя — «Как вырваться за пределы рождения и смерти, чтобы в любое мгновение, нужное господину, я мог отказаться от жизни». То есть встать под удар вражеского меча и направить против него свой меч. Так меч становится неотъемлемой частью жизни самурая, символом его верности и самопожертвования. Тому является примером благоговение, которое испытывает самурай по отношению к мечу.
Меч самурая несет двойную службу: сокрушает все, что противостоит воле владельца и жертвует всем, что исходит из инстинкта самосохранения. При этом один самурай связывает себя с духом патриотизма, иногда воинственности, другой с религиозным чувством верности и самопожертвования. В первом случае меч обычно становится оружием разрушения всего чистого и простого, смыслом силы, — иногда дьявольской силы. Поэтому контролировать и освящать меч должно его второе назначение. Добросовестный владелец меча всегда знает эту истину и тогда дух зла подвергается уничтожению, а меч отождествляется с разрушением того, что стоит на пути к миру, справедливости и человечности. Он защищает все, что стоит па пути к духовному процветанию целого мира. Тогда это воплощение жизни, а не смерти.
Дзен говорит о мече жизни и мече смерти, и дзенский мастер должен знать, когда и как владеть любым из них. Бодхисаттва Манд несет в правой руке меч, а в левой — сутру. Это напоминает пророка Магомета, но священный меч Манджушри не убивает ни одно живое существо, а только наши собственные жадность, гнев, безрассудство. Меч направлен на себя, тогда как внешний мир, являющийся отражением внутреннего, тоже освобождается от жадности, гнева и глупости. Акала (Фудо Мео) тоже несет меч и уничтожает всех врагов, которые противостоят практике буддийской добродетели. Манджушри — положительный персонаж, Акала — отрицательный. Гнев Акалы пылает, как пламя, и оно не угаснет, — пока не сгорит последний лагерь врага, Тогда Акала вернется к своим изначальным качествам Вайрочаны Будды, чьим слугой и проявлением он является. Вайрочана не держит меча, он сам и есть меч, сидящий одиноко со всеми мирами в себе. В нижеследующем мондо «один меч» обозначает именно такой меч.
Полководец, Кусуноки Масасигэ (1294–1336) пришел в дзенский монастырь Хего перед сражением в Минатогава с превосходящими силами Асикага Такаудзи (1305–1358) и спросил учителя: «Вот человек стоит на распутье между жизнью и смертью. Как ему себя вести?»
«Пресеки свою двойственность и пусть „один меч“ сам стоит спокойно против неба!» (Буквально: «Отруби две головы и пусть один меч будет безучастно уставлен против неба!») — так ответил дзенский мастер. Этот абсолютный «один меч» не есть меч жизни или смерти — это меч, из которого исходит этот мир двойственности и в котором все двойственности обладают своим бытием. Это сам Вайрочана Будда. Держа его, вы узнаете, как вести себя там, где расходятся пути.
Здесь меч олицетворяет силу интуитивной или инстинктивной прямоты, которая в отличии от интеллекта не раздваивается, блокируя свой собственный отход. Шагать нужно вперед, не оглядываясь, не озираясь по сторонам. Это как секущий нож Чжуан-Цзы, который разрубает узлы так, будто они ждут, когда их разделят. Чжуан-Цзы сказал бы: «Сочленения разделяются сами собой, а нож, даже после многолетнего использования, так же остр, как и в тот день, когда вышел из рук точильщика». Единый Меч Реальности никогда не изнашивается, разрушая бесчисленные жертвы эгоизма.
Этот меч также отражается и в религии Синто. Однако в ней он не достиг столь высокого духовного смысла, как в буддизме. В синтоизме еще чувствуется его натуралистическое происхождение. Это еще не символ, а объект, наделенный чудесной силой. В феодальной Японии класс самураев лелеял подобные мысли о мече, и с той поры трудно определить, что же действительно было у них на уме. По крайней мере, к мечу питалось крайнее уважение. Когда самурай умирал, меч клался рядом с его ложем, а когда рождался младенец, меч должен был находиться в этой комнате. Наверное, при этом преследовалась идея отпугнуть злых духов, дабы они не смогли помешать приходу или отходу духа рожденного или умирающего. Это пережиток анимистического мышления. Идею священного меча можно интерпретировать и таким образом.
Достойно внимания то, что, делая меч, кузнец-оружейник взывал к помощи бога-хранителя. Чтобы призвать его к себе в мастерскую, кузнец окружал ее священными веревками, которые должны были изгнать злых духов. Сам он совершал ритуальное омовение и надевал церемониальные одежды, в которых работал. Ударяя по куску железа и погружая его то в огонь, то в воду, кузнец и его помощник пребывали в экстатическом состоянии духа. Уверенные, что им помогает Бог, они до предела напрягали все свои силы: физические, умственные, духовные. Так создавался меч — истинное произведение искусства.
Японский меч должен вызывать что-то, глубоко созвучное душе человека. И действительно, смотря на него, мы видим не только оружие, но и нечто воодушевляющее. Вот легенда об оружейнике Окадзаки Масамунэ и его мечах:
Расцвет мастерства Масамунэ приходится на конец эпохи Кама — кура, и его мечи единогласно признаны всеми знатоками. Что касается остроты клинка, то в этом Масамунэ не мог превзойти Мурамасу, одного из способнейших своих учеников. От мечей Масамунэ исходило нечто воодушевляющее, та духовная сила, которой обладал сам мастер. Приводим текст легенды: «Чтобы испробовать остроту меча Мурамасы, кто-то опустил клинок в поток воды. Опавшие листья, плывущие по течению, столкнувшись с лезвием, разделились надвое. Тогда этот человек опустил в воду меч Масамунэ и поразился — все листья миновали клинок». Меч Масамунэ не был склонен к убийству, это был не просто режущий инструмент, тогда как меч Мурамасы мог только резать и не больше. В нем не было божественной одухотворенности. Мурамаса бездуховен, Масамунэ человечен. Один деспотичен и воинственен, другой — сверхчеловечен. Масамунэ почти никогда не гравировал свое имя на рукояти меча, как это было принято у всех кузнецов.
Пьеса театра Но «Кокадзи» дает нам представление о значении меча в морали и религии японцев. Пьеса была написана в эпоху Асикага. Император Итидзе (годы правления 986-1011) однажды заказал меч Кокадзи Мунэтика — величайшему мастеру своего времени. Мунэтика был очень польщен заказом, но не мог его исполнить, пока не нашел помощника, равного себе в мастерстве. Он молился своему богу-хранителю Инари, чтобы тот послал ему такого помощника. Тем временем, по традиции, он готовил священную площадку. Когда очищение завершилось, он произнес молитву: «Не для прославления своего намерен свершить работу, но во исполнение высочайшего повеления императора, властелина внутреннего мира. Я молю всех богов, число коих подобно песчинкам в Ганге, прийти и помочь смиренному Мунэтика, который приложит все свои силы, чтобы создать меч, достойный августейшего повелителя. Глядя в небо и простираясь по земле, он подносит богам пура (или го-хэн — подвешенные перерезанные бумажки, которые символически предлагаются богам Синто), символ его серьезнейшего намерения успешно выполнить работу. Да будут боги милосердны к его искренности!» И вот раздается глас: «Молись, молись, о Мунэтика, со всем смирением и всей серьезностью. Пришло время ковать. Доверься богам, и работа будет исполнена». Чудесный образ возник перед ним и помог ему ковать сталь. Меч вышел из кузницы в должный час, обладая всеми признаками совершенства. Император был доволен мечом, который хранился с достоинством священного предмета.
Если при создании меча используется божественное начало, то тот, кто владеет мечом или пользуется им, также должен обладать духовностью, а не жестокостью. Его ум должен быть единым с душой, которая оживляет холодную сталь. Великие создатели мечей никогда не пытались вселить в умы учеников чувство жестокости. Когда японцы говорят, что меч — душа самурая, мы должны иметь в виду все, что сопутствует этому, о чем я говорил выше. Верность, самопожертвование, почтительность, благожелательность и возвышенные чувства — вот истинный самурай.
Для самурая, который постоянно носил два меча — один длинный для нападения и защиты, а другой короткий — для самоубийства в случае необходимости, было естественно упражняться в искусстве фехтования с величайшим усердием. Самурай неотделим от оружия, — главного символа его звания и достоинства. Помимо овладения навыками практического пользования оружием, тренировка самурая была связана с моральным и духовным совершенствованием. Хотя раньше я уже останавливался на связи меча с дзен, однако сейчас хотел бы более подробно осветить этот вопрос с помощью письма Такуана[1] к Дзягю Тадзима-но-ками (1571–1646) из Мунэнори[2] относительно связи искусства фехтования с дзен.
