Теология поистине какая-то бочка Данаид. Нагромождая друг на друга противоречивые качества и рискованные утверждения, она, если можно так выразиться, связала своего бога и совершенно лишила его возможности действовать. Действительно, если даже предположить существование бога теологов и реальность его несовместимых друг с другом атрибутов, то отсюда все-таки ничего нельзя заключить относительно предписываемого религией людям богопочитания и определяемого ею поведения. Если бог бесконечно благ, то какой смысл нам бояться его? Если он бесконечно мудр, чего нам тревожиться о нашей судьбе? Если он всеведущ, зачем сообщать ему о наших нуждах и утомлять его нашими молитвами? Если он вездесущ, зачем воздвигать ему храмы? Если он владыка всего, зачем совершать ради него приношения и жертвы? Если он справедлив, то как можно считать его способным наказывать существа, которые он сам создал со слабостями? Если его благодать творит все за них, то на каком основании станет он их вознаграждать? Если он всемогущ, то можно ли его обидеть, можно ли ему сопротивляться? Если он разумен, то может ли он сердиться на слепцов, которым предоставил свободу безрассудства? Если он неизменен, то можем ли мы заставить его изменить свои повеления? Если он непостижим, то почему нам надо заниматься им? Если он возвестил свою волю, то почему вселенная не убеждена его словами? Если познание бога самое нужное для человека, то почему оно в то же время не самое очевидное и ясное?
Правда, бог теологов, как мы знаем, имеет два лика, но если он (как это допускает, не желая в том сознаться, теология) гневен, ревнив, мстителен и зол, то у нас тоже нет особых оснований обращаться к нему со своими мольбами и ломать себе голову, чтобы понять его сущность; наоборот, ради нашего теперешнего счастья и покоя мы должны перестать думать о нем и отнести его к категории тех неизбежных бедствий, которые только усиливаются, если о них думать. Действительно, если бог тиран, то как можно было бы его любить? Ведь привязанность и любовь несовместимы с постоянным страхом. Как любить господина, который дает своим рабам свободу оскорблять его лишь для того, чтобы потом самым варварским образом наказывать их за это? Если учесть, что этот гнусный бог является к тому же всемогущим и люди в его руках несчастные игрушки его прихотей и его жестокости, станет ясно, что, какие бы усилия мы ни предпринимали, нам никогда не удастся избежать своей участи. Если жестокий или злой по природе бог обладает бесконечным могуществом и желает ради своего удовольствия навеки сделать нас несчастными, то ничто не сможет избавить нас от этой участи; будучи полон злобы, он, конечно, не станет считаться с нашими воплями: ничто не сможет смягчить его безжалостного сердца.
Итак, с какой бы точки зрения мы ни стали смотреть на бога теологов, у нас нет оснований воздавать ему поклонение или молиться ему. Если он бесконечно благ, справедлив, разумен и мудр, то чего станем мы просить у него? Если же он бесконечно зол и без нужды жесток (как думают все люди, не осмеливающиеся, однако, сознаться в этом), то наше несчастье непоправимо: подобный бог только издевался бы над нашими молитвами, и рано или поздно нам пришлось бы испытать предназначенную нам суровую участь.
Если признать это, то человек, избавившийся от горестных мыслей о божестве, имел бы значительное преимущество над вечно трепещущим суеверным человеком, так как он добился бы душевного спокойствия, делающего его более счастливым здесь, на земле. Если благодаря изучению природы ему удается освободиться от призраков, одолевающих мысль суеверного человека, то он наслаждается покоем, которого лишен последний. Благодаря исследованию природы все его страхи рассеиваются, его взгляды - истинные или ложные становятся уверенными, безоблачное настроение духа заменяет тревоги и бури, бушующие в сердце всякого человека, поглощенного мыслями о божестве. Философ, рассматривающий вещи хладнокровно и с душевным спокойствием, не замечает во вселенной господствующего над ней неумолимого, всегда готового разить тирана; он понимает, что, совершая зло, не вносит беспорядка в природу, не оскорбляет ее двигателя, а вредит только самому себе или же людям, способным чувствовать результаты его поведения; он знает, каковы должны быть его обязанности; он предпочитает добродетель пороку и понимает, что его собственный покой, довольство и счастье на земле обязывают его постоянно поступать добродетельным образом, любить добродетель, избегать порока, ненавидеть преступление, живя среди разумных существ, от которых он надеется получить счастье. Усвоив эти правила, он будет жить довольный самим собой и любимый всеми окружающими; он без всяких тревог станет ожидать конца своей жизни; у него не будет оснований бояться другого существования, которое последует за его земной жизнью; он не будет опасаться, что, добросовестно руководствуясь очевидностью, ошибется в своих рассуждениях; он поймет, что если вопреки его ожиданию существует какой-то благой бог, то последний не сможет наказать его за невольные заблуждения плод полученной им от божества организации.
Действительно, если бы бог существовал и был разумным, справедливым, благим существом, а не свирепым, безрассудным, злобным гением, как часто любит изображать нам его религия, то чего должен был бы бояться добродетельный атеист, который, умирая, уснул бы, по его мнению, навсегда и увидел бы другое божество, о котором он ничего не знал и совершенно не думал всю свою жизнь?
"О боже,- сказал бы он,- о отец, скрывавшийся от своего ребенка! О непостижимый и скрытый двигатель, который остался мне неизвестным! Прости, если мой ограниченный ум не узнал тебя в природе, где все показалось мне связанным цепью необходимости; прости, если мое чувствительное сердце не сумело обнаружить твоих божественных черт в облике дикого тирана, которому с трепетом поклоняется суеверный человек; я мог признать лишь призраком ту груду несовместимых друг с другом качеств, которыми снабдило тебя суеверное воображение. Могло ли мое грубое зрение заметить тебя в природе, в которой все мои чувства обнаруживали лишь материальные вещи и преходящие формы? Мог ли я с помощью этих чувств обнаружить твою духовную сущность, не доступную никакому опыту? Мог ли я найти убедительное доказательство твоей благости в твоих делах, столь же часто вредных, как и полезных для родственных мне существ? Мог ли мой слабый ум, вынужденный судить обо всем на основании собственных данных, уразуметь твой план, твою мудрость, твой разум, в то время как я видел во вселенной лишь постоянную смесь порядка и беспорядка, добра и зла, созидания и разрушения? Мог ли я почтить твою справедливость, когда преступление, как я это часто наблюдал, торжествует, а добродетель не перестает рыдать? Мог ли я распознать голос мудрого существа в двусмысленных, противоречивых, вздорных изречениях, приписанных тебе обманщиками в различных странах покинутой мной земли? Если я отказался верить в твое существование, то лишь потому, что не знал ни того, чем ты можешь быть, ни того, где тебя поместить, ни того, какие у тебя качества. Мое неведение простительно, так как оно было непреодолимо; мой ум не мог подчиниться авторитету некоторых людей, которые заявляли, что они так же мало понимают твою сущность, как и я, и, однако, вечно споря друг с другом, повелительно требовали от меня, чтобы я пожертвовал им полученным мной от тебя разумом.
Но, о боже, если ты любишь свои создания, то и я любил их подобно тебе; я пытался сделать их счастливыми в той сфере, в которой жил. Если ты создал разум, то знай, что я постоянно следовал его голосу; если тебе угодна добродетель, то знай, что мое сердце всегда чтило ее: я никогда не нарушал ее требований, выполняя их, когда мои силы позволяли мне это; я был нежным супругом и отцом, искренним другом, верным и усердным гражданином. Я помогал бедствующим, я утешал скорбящих; если мои слабости были вредны мне самому или тягостны для окружающих, то все же я никогда не был несправедлив к несчастным: я не присваивал достояния бедняка, я не мог без сострадания видеть слезы вдовы, я не мог спокойно слышать крики сироты. Если ты сообщил человеку потребность в общественной жизни, если ты хотел, чтобы общество продолжало существовать и было счастливым, то знай, что я был врагом всех, кто его угнетал или обманывал с целью воспользоваться его несчастьем.
Если я дурно думал о тебе, то лишь потому, что мой ум не мог постигнуть тебя; если я дурно говорил о тебе, то лишь потому, что мое слишком гуманное сердце не могло примириться с отвратительным изображением, которое выдавали мне за твой портрет. Мои заблуждения были плодом темперамента, который ты мне дал, обстоятельств, в которые ты поместил меня без моего ведома, и взглядов, которые вопреки мне проникли в мою голову. Если ты, как уверяют, благ и справедлив, то ты не можешь наказать меня за ошибки моего воображения и грехи, вызванные моими страстями,- это необходимые результаты полученной мной от тебя организации. Поэтому я не должен бояться тебя; я не страшусь уготованной мне тобой судьбы: твоя благость не допустит, чтобы я подвергся наказаниям за неизбежные ошибки; не лучше ли было бы мне не родиться, чем быть созданным в качестве разумного существа и пользоваться роковой свободой погубить себя. Если бы ты сурово наказал меня за то, что я руководствовался данным мне тобой разумом, если бы ты наказал меня за мои иллюзии, если бы ты рассердился за то, что, полный слабостей, я попал в западни, повсюду расставленные тобой для меня, то ты был бы самым несправедливым и жестоким из тиранов; ты был бы не богом, а злобным демоном, варварскому закону которого я вынужден был бы подчиниться, но тяжкое иго которого я, к собственному удовлетворению, сбросил хоть на некоторое время".
