У правителя и судьи орудие борьбы — закон. Он говорит человеку: «Не делай этого, а делай то–то и то–то». И когда человек делает не то, что велит закон, он карает, бьет и вяжет человека. Но в результате измученные и избитые законом люди кричат одно ему в ответ: «И рады делать, но не можем». Из всех законов наилучший — закон, данный Богом, но и этим законом только «познается грех» (Рим. 3, 20), то есть если человек поражен «язвой» уже настолько, что собственная совесть ему уже не может указать, что есть в нем дурного и хорошего, что есть зло и что — добро, то тогда является ему на помощь писаный закон, который человек может прочитать и из прочитанного узнать, что — зло, и что — добро. Но и об этом законе апостол Павел сказал, что он «бессилен, будучи ослаблен плотью» (Рим. 8, 3), то есть «язва» уже настолько разъела человека, что он уже не может делать того, что требует закон. И тот же апостол о себе сказал: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Рим. 7, 19)… Это было сказано почти две тысячи лет тому назад, но только теперь, да и то не вполне, общество сознало, что все преступники, в сущности, больные люди.
Философы, ученые, мудрецы хотят проникнуть в тайну язвы, постичь врага и открыть глаза человеку. Это разведчики на поле битвы. Но тщетны их усилия. Пораженный язвой ум человеческий скоро устает в борьбе и часто заблуждается, повторяя в новой форме свои прежние ошибки. Да если бы ему и удалось узнать врага, он услыхал бы от человечества один ответ: «Мало знать врага: нужно уметь и победить его».
Что делают писатели, художники, поэты? Это — вдохновители борцов. Прозревая царство язвы, они видят, что душно, смрадно стало на земле, что человек задыхается в атмосфере язвы, и, чтобы спасти его, рисуют ему идеалы новой жизни, иного бытия из царства света, истины, любви, свободы, красоты и силы, будят и манят к этим идеалам человечество, но обезволенные люди, просыпаясь на минуты от мертвой спячки, могут лишь сознавать, как глубоко засосало их болото язвы и, чувствуя свое бессилие, отвечают все одним и тем же словом: «Не можем». Сколько ни вдохновляй солдата на войне, он не возьмет ружья, если у него обе руки в параличе…
В бессилии слова вы, отец Герасим, убедились сами в своей борьбе с пороками ночлежников. Вы слово бросили и принялись за медицину, сделались врачом. Да, это орудие наиболее действенное. Еще на грани зачинавшихся веков человек подметил в самой же природе силы, враждебные язве, и стал пользоваться ими, проще говоря, стал лечиться. Сначала каждый себя самого, потом явились специалисты, всякие знахари, уступившие со временем свое искусство врачебной науке, а свое место — докторам. Первый успех опьяняет человека, а тут первый успех был вместе с крупным успехом. Человек выступил на борьбу с царством язвы, так сказать, вися на воздухе и с завязанными глазами. Теперь он нащупал у себя под ногами почву. У него явилось сознание возможности не только вести борьбу, но и одержать победу. Пошли толки о «живой воде», о «жизненном эликсире», о «философском камне» и так далее. Юные пионеры естественных наук с пылом брались за спасение человека и горячо убеждали его, что это вполне возможная вещь, и если они сейчас этого не могут сделать, то только потому, что наука еще в зачаточном состоянии, что природа еще не изучена, но с развитием науки какой–нибудь гений несомненно преподнесет человечеству что–то такое, вроде живой воды, что даст одряхлевшему, исхудавшему, обессиленному человеку жизненные силы, и человечество заблещет могущественным здоровьем, неувядаемой красотой, божественным разумом и станет бессмертным.
Когда в науке стал преимуществовать экспериментальный метод, она отказалась от своих утопий и поняла — все, что она может сделать для человека, это — поддержать жизнь в человеке. А самой жизни она дать не может. Человек родится с известным запасом жизненных сил, который и расходует на протяжении того или другого срока. Израсходует человек все свои жизненные силы и умирает. Он может их растратить быстро и погибнуть во цвете лет или даже не успевши расцвесть, но может, относясь к ним экономно, бережливо, продлить свой век. Вот тут–то и может оказать ему существенную пользу медицина. Соблюдая правила гигиены и пользуясь успехами гигиены и услугами фармакологии, человек отстраняет от себя то, что губит его силы, и тем увеличивает срок своего пребывания на земле. Имеется у вас, допустим, шуба. Вы можете предохранить ее от моли, бережно ее носить, своевременно зашить расползающийся шов, положить заплату на дыру и проносить ее, таким образом, всю свою жизнь и даже передать в наследство сыну. Но износившуюся все–таки в конце концов шубу вы не можете же сделать новой, и ничего не можете вы сделать для того, чтобы ваша шуба не изнашивалась, а, наоборот, с каждым годом становилась все крепче и новее. Точь–в–точь то же и в медицине: вся работа докторов, в сущности, есть не что иное, как предохранение от моли и накладывание швов и заплат на ветшающую телесную оболочку человеческого духа. В битве с «язвой» эти борцы отстаивают человека, выхватывают на время из ее когтей жертвы, но сама «язва» остается неуязвимой. И человечество ветшает все более и более.
С тяжелой думой владыка опустил голову; на его лицо упала тень от клобука. И без того слабый свет лампы тускнел, очевидно, от недостатка керосина.
Отец Герасим встал, подлил керосина и поднял фитиль.
— Так вот догорала и жизнь в человечестве, — сказал владыка, когда отец Герасим, поправив лампу, сел опять на свое место, — по библейскому сказанию, жизнь первых поколений людей считалась сотнями лет: многие из них немного не дотягивали до полной тысячи. Человек тогда был живуч. Этому не противоречат и естественные науки. Царство «язвы», очевидно, тогда было необширно и несильно. Но вот уже во времена Ноя жизнь людей сократилась до 120 лет. Это был максимальный срок жизни человека. Царство «язвы» распространилось, стало могучим, и засмердела вся земля. Вселенной угрожала гибель. Рушилось все живое, растлевалось. Жизненные силы оскудевали. Люди стали вырождаться. Венец творения, свободный царь природы, человек — это чудное существо, происшедшее от соединения двух могучих начал — материи и духа, — постепенно опустился до степени животного и мог совсем исчезнуть, выродиться, как выродились и исчезли, например, с лица земли мамонты…
Когда где–нибудь появится холера, стремятся скорее уничтожить заразу. Сжигают постель, вещи, оставшиеся от больных, проветривают помещение, чистят, промывают белье, одежду. Огнем, водой и всякими антисептическими средствами стараются поразить и уничтожить носителей заразы…
Точь–в–точь то же самое случилось в мире в момент, о котором говорим. Водами страшного всемирного потопа была очищена вся земля. Это была мировая чистка, всемирная дезинфекция, произведенная не человеком. Все, изъеденное заразой, было уничтожено. Пропитанная заразой земная поверхность была омыта и вновь покрыта плодородным илом. Но… «язва» не была истреблена. Она ведь была и в Ное, и в членах его семейства, и в посаженных на ковчег животных… Она была только ослаблена…
Бережливая хозяйка, просматривая какое–нибудь дорогое платье из своего приданого и видя, что оно попортилось от времени, кое–где полиняло, а местами и прогнило, берет ножницы, распарывает платье, обрезает гнилые места и, выбрав куски, которые покрепче, сшивает из них новый костюмчик для своей дочери. Из платья выходит платьице.
Из мощных тысячелетних титанов, из «этих сильных издревле славных людей», дерзавших в гордости своей бороться с небом, выкроен был послепотопный человек, в сто двадцать лет уже сходивший в могилу. Правда, сам Ной прожил 950 лет. Это был самый крепкий, менее поврежденный кусок материи, из которой соткано человечество. Потому он и был сохранен. Но после Ноя число дней жизни человека быстро падает. И 120–летние становятся уже исключением. Уже царь Давид максимум человеческой жизни определяет 70–80–ю годами, да и из этого числа, говорит он, большинство лет составляют годы бесплодного труда, болезней, мук. Человек не столько жил, сколько мучился, страдал.
Мы не знаем, но можем догадаться, до какого состояния дошли тогда люди: не те, которые стали строить города, сплачиваться в государства и оставили после себя следы культуры, как, например, евреи, греки, римляне и другие, а те, которые разбрелись после вавилонского столпотворения по всему лицу земному, поселились в пещерах, в лесах, ущельях гор, и даже имена которых остались неизвестными. Если и в городах человек дошел до скотского состояния — пример Содома и Гоморры, — то что же стало с теми, которые жили на лоне природы и, как истые дети природы, руководились только законами животной жизни?
Вы слышали, конечно, про Дарвина. По его теории человек произошел от обезьяны. Но ведь эту гипотезу можно мыслить и в обратном порядке: обезьяна произошла от человека. «Какая–нибудь человекообразная обезьяна, — говорят ученые, — в период изменяемости специфических свойств своих народила детей, снабженных новыми признаками. Анормально большой мозг, заключенный в объемистом черепе, позволил быстро развиться умственным способностям, более мощным, чем у родителей. Эта особенность должна была быть переданной потомству, и так как она имела очень большое значение в борьбе за существование, то новая раса должна была установиться и стать преобладающей. Умственное развитие вызвало усовершенствование пищи. Звериные челюсти оказались излишними, также и цепкие лапы. Их заменили обыкновенные наши зубы, руки, ноги. Получился человек». Так говорят ученые.
