В эмоциональной идентификации констатируется либо недоразвитие личностной дифференциации, либо возвратное движение от личностной дифференциации к витальному единству. Недоразвитие дифференциации фундаментальным образом выражено в эмоциональной идентификации матери и младенца. Кроме того, оно проявляется в идентификациях примитивной ментальности, а также в серьезности игры маленькой девочки в куклы: она идентифицирует себя с матерью и в то же время проецируется себя в куклу. Возврат от дифференциации у Шелера иллюстрируется разными способами. Он имеет место в гипнозе. Он также имеет место в сексуальном контакте, когда оба партнера временно отрешаются от своей индивидуальности и сливаются в едином жизненном потоке. В групповом сознании члены группы идентифицируют себя со своими лидерами, а болельщики – со своей командой; в обоих случаях группа сливается в единый поток инстинкта и чувствования. В древних мистериях мист в состоянии экстаза становился божеством, а в сочинениях позднейших мистиков нередко описывается опыт, окрашенный в пантеистические тона.
2. Интерсубъективный смысл
Помимо интерсубъективности действия и чувствования, имеется также интерсубъективное смысловое общение. Я хочу проиллюстрировать его, обратившись к феноменологии улыбки. Непосредственным источником этой феноменологии послужила моя записная книжка, а вот ее отдаленных истоков я проследить не в силах.
Итак, во-первых, улыбка имеет смысл. Это не просто определенная комбинация движений губ, лицевых мышц, глаз. Это смысловая комбинация. Этот смысл именуется улыбкой именно в своем отличии от насупленности, хмурости, пристального или осуждающего взгляда, хихиканья или смеха. Именно потому, что мы все знаем о существовании этого смысла, мы не разгуливаем по улицам, улыбаясь каждому встречному. Мы сознаём, что нас могут неправильно понять.
Во-вторых, улыбка очень легко воспринимается. Дело в том, что наша восприимчивость – не просто функция впечатлений, воздействий на органы чувств. Она обладает собственной направленностью и избирательностью, вычленяя из миллиона прочих впечатлений именно те, которые могут быть сведены в осмысленный паттерн. Например, можно разговаривать с другом на шумной улице, не замечая бессмысленного шума вокруг и улавливая только тот поток звуковых волн, который обладает смыслом. Так и улыбка, будучи осмысленной, легко воспринимается. Улыбке случается возникать в бесчисленном разнообразии лицевых движений, освещения, угла зрения. Но даже едва зарождающаяся, подавленная улыбка не остается незамеченной: ведь улыбка – это Gestalt, соответствующий определенному паттерну набор варьируемых движений, который опознаётся как некое целое.
Как смысл, так и акт улыбки естественны и спонтанны. Мы не учимся улыбаться, как учимся ходить, говорить, плавать, кататься на коньках. Обычно мы улыбаемся, вовсе этого не планируя. Мы просто делаем это. Опять-таки, мы не учимся смыслу улыбки, как учимся смыслу слов. Смысл, заключенный в улыбке, – открытие, которое мы делаем сами; и этот смысл, судя по всему, не изменяется от культуры к культуре, как изменяется смысл жестов.
В улыбке есть нечто, что не поддается редукции. Ее нельзя объяснить причинами, внеположными смыслу. Ее нельзя пояснить другими типами смысла. Я покажу это на примере, сравнивая смысл улыбки со смыслом языка.
Языковой смысл имеет тенденцию к однозначности, тогда как улыбка обладает широким спектром различных смыслов. Есть улыбки, означающие признательность, приглашение, дружеское расположение, любовь, радость, удовольствие, согласие, удовлетворение, веселое настроение, отказ, презрение. Улыбка может быть иронической, сардонической, загадочной, радостной или грустной, сияющей или кислой, агрессивной или покорной.
Языковой смысл может быть истинным двумя способами: истинным как противоположным лживому и истинным как противоположным ложному. Улыбку можно изобразить, и поэтому она может быть истинной как противоположной лживому, но не может быть истинной как противоположной ложному.
Языковой смысл содержит в себе различения между тем, что мы чувствуем, чего желаем, чего опасаемся, что думаем, что знаем, чего жаждем, чего добиваемся и к чему стремимся. Смысл улыбки всеобъемлющ: улыбка выражает то, что́ одна личность значит для другой; она обладает смыслом факта, а не смыслом предложения.
Языковой смысл объективен, он выражает то, что подверглось объективации. Но смысл улыбки интерсубъективен. Он предполагает межличностную ситуацию, предпосылки которой определены предшествующим опытом. Улыбка означает опознание и признание такой ситуации; в то же время она выступает детерминантой ситуации, элементом самой ситуации как процесса: смыслом, который обладает определенным значением в контексте предшествующих и последующих смыслов. Более того, этот смысл относится не к тому или иному объекту; скорее он выявляет или даже выдает субъекта, и это выявление имеет непосредственный характер. Это не основание для последующего вывода; скорее в улыбке человека становится зримым или вновь скрывается субъект, и эти зримость или сокрытость предшествуют любому последующему анализу, где речь идет о теле и душе или о знаке и означаемом.
От улыбки можно перейти к любым лицевым или телесным движениям или паузам, к любым вариациям голоса (по тону, высоте, громкости) или молчания, к любым способам, какими наши чувства обнаруживают или выдают нас или какими их представляют актеры на сцене. Но наша цель – не в том, что бы исчерпать эту тему до конца, а в том, чтобы указать на существование особого носителя, или воплощения, смысла, – а именно, человеческой интерсубъективности.
Здесь я обращаюсь к работе Сьюзен Лангер «Чувство и форма», где искусство определяется как объективация чисто опытного паттерна, и тщательно разъясняется каждый термин этого определения.
Паттерн может быть абстрактным или конкретным. В музыкальной партитуре или в зарубках на бороздках грампластинки воплощается абстрактный паттерн. Но в этих цветах, этих тонах, этих объемах, этих движениях воплощается конкретный паттерн. Конкретный паттерн образован внутренними отношениями цветов, тонов, объемов, движений. Он заключается в цветах не постольку, поскольку они разрозненны или репрезентируют нечто иное.
Так вот, паттерн воспринятого является также паттерном восприятия, а паттерн восприятия – паттерном опыта. Но любое восприятие – это отбор и организация. Именно потому, что воспринятое организовано согласно определенному паттерну, его легко воспринимать. Поэтому можно повторить напев или мелодию, но не последовательность уличных шумов. Поэтому стихотворная форма облегчает запоминание информации, а декор делает поверхность видимой. Быть может, особенно легко воспринимаются паттерны, имеющие органические аналоги. Движение идет от корней через ствол к ветвям, листьям и цветам; оно повторяется с различными вариациями. Сложность возрастает, а множественность организуется в единое целое.
Паттерн называется чистым, если он исключает чуждые паттерны инструментализации опыта. Чувства человека могут служить просто аппаратом принятия и передачи сигналов: на красный свет нажимается тормоз, на зеленый – педаль газа. Результатом становится определенное поведение готового субъекта в готовом мире. С другой стороны, чувства могут быть поставлены на службу исключительно научного постижения. Они отсылают к чуждым паттернам концептуальных родов и видов, теоретических схем и образцов, к паттернам суждений об очевидности, подтверждающих или опровергающих некоторое мнение. Наконец, чувства могут быть преобразованы априорной теорией опыта. Вместо того, чтобы жить собственной жизнью, чувство может подчиняться определенной точке зрения, заимствованной из физики, физиологии или психологии. Оно может подвергаться членению со стороны эпистемологии, в которой впечатления мыслятся объективными, а их паттерны – субъективными. Чувство отчуждается утилитарным подходом, который подразумевает внимание к объектам ровно в той мере, в какой в них имеется нечто, что я могу из них извлечь для себя.
Паттерн не только должен быть чистым от чуждых паттернов, но и должен быть чисто опытным. Предшествует паттерн видимых цветов, а не стереотипов. Предшествует паттерн внешних форм как зримых, данных в перспективе, а не как реально сконструированных, могущих быть познанными осязанием, а не зрением. Предшествует паттерн звуков в их актуальном тоне, высоте и громкости, в их обертонах, гармонических сочетаниях, диссонансах. На эти паттерны нарастает оболочка ассоциаций, аффектов, эмоций, зарождающихся тенденций. За их пределами возможен урок, но внутри них урок не может быть введен ни дидактически, ни моралистически, ни по способу социального реализма. К паттернам также прирастает сам субъект, с его переживанием опыта, с его способностью удивляться, благоговеть и очаровываться, с его готовностью к приключению, вызову, размаху, великодушию, величию.
