Паттерн не только должен быть чистым от чуждых паттернов, но и должен быть чисто опытным. Предшествует паттерн видимых цветов, а не стереотипов. Предшествует паттерн внешних форм как зримых, данных в перспективе, а не как реально сконструированных, могущих быть познанными осязанием, а не зрением. Предшествует паттерн звуков в их актуальном тоне, высоте и громкости, в их обертонах, гармонических сочетаниях, диссонансах. На эти паттерны нарастает оболочка ассоциаций, аффектов, эмоций, зарождающихся тенденций. За их пределами возможен урок, но внутри них урок не может быть введен ни дидактически, ни моралистически, ни по способу социального реализма. К паттернам также прирастает сам субъект, с его переживанием опыта, с его способностью удивляться, благоговеть и очаровываться, с его готовностью к приключению, вызову, размаху, великодушию, величию.
Требуемая чистота паттерна переживания нацелена не на обеднение, а на обогащение. Она подразумевает отсечение чуждого, чтобы позволить переживанию обрести полноту дополняющих его чувств. Она позволяет переживанию вместиться в его собственные паттерны и принять свое собственное направление расширения, развития, организации, осуществления. Так переживание становится ритмичным, одно движение с необходимостью порождает другое, а то, в свою очередь, порождает третье. Напряжения возникают, чтобы разрешиться; вариации множатся и усложняются, оставаясь, однако, внутри замкнутого – в пределе – органического единства.
Полностью развитый смысл интендирует нечто мыслимое. Но смысл опытного паттерна элементарен: это сознательное осуществление преображенного субъекта в его преображенном мире. Этот мир можно считать иллюзией, а можно считать более истинным и более реальным. Из пространства, в котором мы физически живем, мы переносимся во внутреннее пространство картины; из времени сна и бодрствования, работы и отдыха, – во время музыки. От давлений и детерминизмов домашней и деловой жизни, экономики и политики мы переходим к силам, воплощенным в танце; от конвенционального и обыденного использования языка – к звукоизвлечениям, которые сознательно концентрируются, моделируются, совершенствуются. Преображается не только мир, но и субъект. Он перестает быть заменяемой частью, встроенной в готовый механизм мира. Он перестает быть ответственным исследователем, доискивающимся того или иного аспекта универсума или ви́дения целого. Он становится просто самим собой: пробуждающейся, экстатической, порождающей свободой.
Этот элементарный смысл преображенного субъекта в его преображенном мире можно поместить внутрь концептуального поля. Но такая процедура отражает элементарный смысл, не воспроизводя его. Искусствоведческая критика и история искусства подобны уравнениям термодинамики, которые позволяют нам контролировать теплоту, но сами по себе не способны дать нам почувствовать больше или меньше тепла или холода.
Собственным выражением элементарного смысла служит само произведение искусства. Этот смысл лежит внутри сознания художника, но вначале это лишь имплицитный, свернутый, завуалированный, непроявленный, необъективированный смысл. Осознав его, художник еще должен овладеть им; он побуждается к его рассмотрению, обследованию, анализу, радостному переживанию, воспроизведению; и это означает объективировать, развертывать, выводить на свет, раскрывать, выявлять смысл.
Процесс объективирования подразумевает психическую дистанцию. Там, где элементарный смысл именно переживается, его выражение включает в себя отстранение, отличение, отделение от опыта. Если улыбка или хмурость интерсубъективно выражают чувство как оно есть, то художественное творчество претворяет эмоцию в покой. Это вопрос инсайта, всматривания в элементарный смысл, схватывания его ведущей формы, которую надлежит раскрыть, разработать, развить; это означает последующий процесс обработки, уточнения, исправления, дополнения изначального инсайта. Результатом становится идеализация порождающего опытного паттерна. Искусство – не автобиография, не рассказывание своей истории психоаналитику. Искусство – это схватывание того, что является или кажется значимым, сиюминутно важным, заботящим, существенным для человека. Оно истиннее, чем опыт, ученее, действеннее, точнее. Это центральный момент, с его собственными импликациями, и они развертываются, не вызывая искажений, взаимоналожений, случайных нарушений в исходном паттерне.
Подобно тому, как надлежащее выражение элементарного смысла есть дело самого искусства, так надлежащее восприятие и оценивание произведения искусства – не просто прояснение концептуализированной очевидности в понятии либо взвешивание ее в суждении. Произведение искусства приглашает участвовать в нем, пережить его, увидеть самому. Как математик отвлекается от верифицирующих наук, чтобы исследовать возможности организации данных, так произведение искусства побуждает нас отвлечься от практической жизни и исследовать возможности более полной жизни в более полном мире[32].
Символ – это образ реального или воображаемого объекта, который пробуждает чувство или пробуждается чувством.
Чувства связаны с объектами, друг с другом и со своими субъектами. Они связаны с объектами: человек испытывает потребность в пище, боится боли, наслаждается обедом, сожалеет о болезни друга. Чувства связаны друг с другом через изменения в объекте: человек желает отсутствующего блага, надеется на мыслимое благо, радуется наличному благу; он боится отсутствующего зла, замирает при его приближении, мрачнеет в его присутствии. Чувства также связаны между собой через личные отношения: так, любовь, мягкость, нежность, близость, единение идут рука об руку; сходным образом группируются отчуждение, ненависть, грубость, насилие, жестокость. Есть и такие последовательности, как обида, неповиновение, суд и наказание, или, опять-таки, обида, раскаяние, извинение, прощение. Кроме того, чувства могут вступать в конфликт друг с другом, но, тем не менее, присутствовать одновременно: человек может желать вопреки страху, надеяться вопреки надежде, мешать радость с грустью, любовь с ненавистью, близость с жестокостью, единение с отчуждением. Наконец, чувства связаны со своим субъектом: они суть средоточие, момент, сила его сознательной жизни, актуализация его аффективных возможностей, расположений, привычек; действенные ориентиры его бытия.
Одни и те же объекты не обязательно пробуждают одни и те же чувства в различных субъектах; в свою очередь, одни и те же чувства не обязательно пробуждают одни и те же символические образы. Это различие в аффективных ответных реакциях можно объяснить различиями возраста, пола, образования, жизненного положения, темперамента, экзистенциальной заботы. Но если говорить в более фундаментальном смысле, человеческое существо развивается в своих аффектах, и это развитие может подвергаться аберрациям. История этого процесса и есть то, что в конце концов определяет жизненные ориентиры личности, ее аффективные возможности, расположения и привычки. Что именно представляют собой эти аффективные возможности, расположения и привычки в данном конкретном индивиде, определяется символами, пробуждающими определенные аффекты, или, наоборот, аффектами, пробуждающими определенные символы. И вновь, исходя из некоторых допущений относительно нормальности, можно прийти к выводу о том, являются ли ответные реакции данного конкретного индивида нормальными или нет.
Символы, имеющие одинаковую аффективную направленность и расположение, с аффективной точки зрения не дифференцированы. Поэтому они взаимозаменяемы и могут сочетаться друг с другом, что повышает их интенсивность и уменьшает неоднозначность. В этой способности к комбинированию и организации выражается различие между эстетическим и символическим: мифические чудовища неестественны. Далее, сочетанные аффекты требуют сочетанных символов, причем каждый член сочетания может быть конгломератом недифференцированных или слабо дифференцированных символов. Так, св. Георгий и змий одновременно представляют все ценности восходящего символизма и все антиценности его противоположности. Св. Георгий сидит, но сидит высоко на коне; он облечен в свет и волен пустить в ход свое оружие: одной рукой он направляет коня, а другой нацеливает копье. Но он может упасть и быть раздавлен чешуйчатым чудовищем, может быть ослеплен его дымом, сожжен его огнем, растерзан его зубами, пожран его утробой.
Аффективное развитие или его аберрация включают в себя переоценку и трансформацию символов. Что раньше трогало, теперь не трогает; что раньше не трогало, трогает теперь. Так сами символы изменяются, чтобы выразить новые аффективные возможности и расположения. Например, победа над страхом способна низвести змия до ничтожной выдумки; но отныне она по смыслу становится продолжением притчи об Ионе: чудище, пожравшее тонущего человека, через три дня извергло его на берег невредимым. Напротив, символы, не способные к переоценке и трансформации, видимо, указывают на блокировку развития. Для ребенка и для взрослого человека страх темноты имеет разный смысл.
