437
Признание Бориса и Глеба святыми не могло не актуализировать противопоставления новой и истинной святости и «окаянности» Святополка, «святого» по имени. Ср. различение благой вони и зълаго смрада; с одной стороны, «И принесеся жьртва чиста господеви и благовоньна»; «…тело святаго… светьло и красьно и цело и благу воню имущю» (ср.: «открыта раце святою… церькы же исполнися благыя вони», «Чтен.»), а с другой, «И есть могыла его [Святополка] и до сего дъне, и исходить от нее смрадъ зълыи на показание чловекомъ». Об афонской практике выкапывать через три–четыре года после смерти кости умерших с тем, чтобы удостовериться, не испускают ли они благоухание и, следовательно, не хочет ли Бог прославить нового святого, см. Голубинский 1894:31 и др.
«Чтение» в этом отношении построено иначе и подробнее излагает добродетели братьев (ср.: «Блаженыи же Борисъ много показа милосердие во области своея, не точью же къ убогымъ, но и къ всимъ людемъ…» и т. п.).
Существенно, что свой выбор Борис ориентирует не столько на логику мира сего, сколько ставит его в зависимость от того, что может быть в ином мире.
И Борис, конечно, не избыл всех своих привязанностей к земной жизни и к самому себе — вплоть до своего тела. Потому и плачет он в ожидании неминуемой смерти: «Идыи же путемь, помышляаше о красоте и доброте телеса своего, и слезами разливаашеся весь. И хотя удрьжатися и не можааше» (и далее в словах отрока, прикрывшего собою тело блаженного: «…да иде же красота тела твоего увядаеть, ту и азъ съподобленъ буду съконьчати живот свои!», 11 г.). Ср. далее о его скорби съмертънои. Но еще точнее состояние Бориса характеризуется в тот момент, когда смерть выбрана им: «Въ тузe и печали удручьномь сердьцемь и вълезъ въ шатеръ свои, плакашеся съкрушеномь сердьцемь, а душею радостьною, жалостьно гласъ испущааше…» (сокрушенное сердце при радостной душе); мотивы сердца и слез играют очень важную роль в «Сказании». Сердце упоминается в части 8б—18а (т. е. до чудес) два с половиной десятка раз (ум, разум, смысл — восемь раз). Ср. некоторые показательные контексты: «Се готовъ есмь предъ очима твоима сотворити, елико велить воля сердьца твоего»; «Въ сердьци си начатъ сицевая вещати»; «И та вься полагая въ сердьци си: Воля твоя да будеть, господи мои»; «И си на уме си помышляя… глаголаше въ сердьци своемь…»; «…скрушение сердьца его святаго…»; «Помышлять же въ сердьци своемь…; «Таче, забывъ скорбь съмертьную, тешааше сердьце свое о словеси божии»; «И поиде радостьномь сердьцемь…»; «виждь болезнь сердьца моего»; «и си слышавъ, вознесеся срьдьцемь», и др. Но есть сердца, открытые злу, ср. о Святополке: «И яко видeся желание сердьца своего уже улучивъ… и нималы поне на покаяние преклонися. Но ту абие въниде въ серьдьце его сотона и начаты и пострекати вящьша и горьша содeяти…». Ср. также клишированный мотив завершения убийства: «…и прободоста и мечемь въ сердьце»; «…прободенъ бысть копиемъ въ сердьце водруженъ»; «…напрягоша лукъ свои заклати правыя сердьцемь и оружие ихъ вънидеть в сердьца…» (в цитате из псалмов Давида). Особенно показательны места, где сочетаются мотивы сердца и слез, плача, стенания. Ср.: «…и слезами разливаашеся весь… И вси зьряще его, тако плакаашеся… И кожьдо въ души своеи стонаше горестию сердечьною…»; «Въ тузe и печали удручьномь сердьцемь… плакашеся сокрушеномь сердьцемь… Слезъ моих не презьри, Владыко…»; «…възопи плачемь горькыимь и печалию сердечьн о ю…»; «и слезами лице си умывая, съкрушенъмь срьдецемъ… весь слезами разливаяся…»; «Вижь скьрбь сердьца моего… вижь течение слезъ моихъ…». Эта подчеркнутость роли сердца, его антиномичность (восприятие Божества [ср. паскалевский «Dieu sensible au cœur»], орган любви, но и эгоистическая самость, место, куда прежде всего проникает грех и т. п.; см. сердечный, но сердитый), его путеводная функция, определяющая поведение в кризисных ситуациях, вполне отвечают представлениям о значении сердца в религии и мистике (см., напр., Юшкевич 1860; Флоренский 1914:267–273; Вышеславцев 1925:79–98 и др. вплоть до архиепископа Луки Войно–Ясенецкого). — Мотив слез также оказывается весьма актуальным в текстах о Борисе и Глебе: «…и лице его вьсе слезъ исполнися, и слезами разливаяся и не могыи глаголати»; «…начать молитву творити… съ слезами горькыми и частыимъ въздыханиемь, и стонаниемь многымь»; «…и трепьтенъ бывъ и начать слезы испущати отъ очию своею…»; «и возьревъ на небо съ слезами… начать молитися…»; «и весь слезами облиявъся рече…»; «…не можааху ни словесе рещи, отъ страха же… и мъногыхъ слезъ, но съ воздыханиемь горькымь жалостно глаголааху и плакаахуся и кожьдо въ души своеи стонааше»; «И сице ему стенющю и плачющюся и слезами землю омачающю съ воздыхании частыими бога призывающю»; «…и съ слезами припадающе, молимъся…», и т. п.
Ср.: «И pеша къ нему дружина: "Поиди, сяди Кыеве на столе отьни, се бо вси вои въ руку твоею суть". Онъ же имъ отъвещавааше: "Не буди ми възяти рукы на брата своего и еще же и на стареиша мене, его же быхъ имелъ, акы отьца"» и позже, уже непосредственно перед убиением: «…веси бо, господи мои, яко не противлюся ни вопрекы глаголю, а имыи въ руку въся воя отьца моего и въся любимые отьцемь моимь, и ничьто же умыслихъ противу брату моему». Ситуация Глеба выглядит несколько иной: у него, строго говоря, не было возможности избежать роковой встречи с его убийцами; поэтому свою невинность он утверждает перед ними и милости просит у них: «Не деите мене, ни ничто же вы зъла сотворивъша! Не брезете, братие и господье, не брезете! Кую обиду сотворихъ… Аще ли кая обида, ведете мя къ князю вашему… Чьто зъло сотворихъ съведетельствуите ми, и не жалю си. Аще ли кръви моее насытитися хочете, уже въ руку вы есмь…».
Борис и Глеб ясно свидетельствуют понимание своей предстоящей гибели как жертвоприношения (а не убийства), а себя как жертвы в терминологическом смысле слова: «Въмениша мя, яко овьна на сънедь», — говорит Борис, и ему вторит Глеб: «Ce несть убииство, но сырорезание!» Ср. также: «Поваръ же глебовъ, именьмъ Търчинъ, изьмъ ножь и имъ блаженааго и закла и яко агня непорочьно и безлобиво… И принесеся жьртва чиста господеви и благовоньна, и възиде въ небесныя обители къ господу». В этом контексте Борис и Глеб могут быть приняты как «обратная» заместительная жертва, предполагающая парадоксальную «подмену» жертвенного животного (агня, овьна) человеком. И автор этой «подмены» — Святополк, с которым этот мотив связан с самого рождения («подмена» отца). — Связь жертвы со святостью, подчеркиваемая в «Сказании» и других текстах о Борисе и Глебе и подтверждаемая первыми тремя веками истории русской святости (из 22 канонизированных русской Церковью до 1364 г. половина [11] приняли мученическую смерть: Борис и Глеб, Игорь Ольгович [князь Черниговский], Андрей Боголюбский, Авраамий [мученик болгарский], Михаил Черниговский, Роман Ольгович [князь Рязанский], Михаил Ярославич [князь Тверской], Антоний, Иоанн и Евстафий [виленские мученики]), снова отсылает к той семантической доминанте в продолжениях и.-евр. *k'uen–to — (особенно показательны проанализированные выше германские примеры), которая связана с мотивом жертвы как пути к святости и своеобразной формы ее; о связи жертвы и святости см. Girard 1972; 1982, ср. также Топоров 1989; Цивьян 1989 и др.
Феномен насилия, все более привлекающий к себе внимание исследователей (Storr 1968; Lorenz 1968; Girard 1972 и др.), самым непосредственным образом связан с жертвой и с категорией святости (Girard 1972). Факт святости жертвы хорошо известен (ср. Hubert, Mauss 1899; 1968 и др.), но жертва связана и с тем, что решительно противоположно святости, — с преступлением: «Il est criminel de tuer la victime parce qu'elle est sacrée… mais la victime ne serait pas sacrée si on ne la tuait pas» (Girard 1972:9); ср. анализ жертвоприношения как violence criminelle и соотношение насилия и святости («C'est la violence qui constitue le coeur véritable et l'ame secrète du sacré», Girard 1972:51). Среди идей, высказывавшихся в связи с этим кругом проблем, две имеют особое отношение к истории Бориса и Глеба. Первая — жертва тяготеет к максимуму «неприспособленности» к тому, чтобы быть жертвой: она отличается особой невинностью, чистотой, нежностью, близостью к человеку; сама идея принесения кровавой жертвы, когда ее объектом выступает носитель таких качеств, кажется абсурдной (ср. Maistre 1890 и др.). Вторая — насилие, сигнализирующее, в частности, la crise sacrificielle (другие говорят о тесной связи между социальным конфликтом и ритуалом, см. Тэрнер 1983:112 и др.), вызывает возрастание насилия, соревнование в нем, которое может стать опаснейшей угрозой основам жизни, и единственный в этой ситуации способ выйти из цепи эскалации насилия — вольная жертва, самопожертвование: самое чистое, невинное и физически слабое против самого жестокого, насильственного и физически грозного. Только такое соотношение максимально противопоставленных участников жертвоприношения обеспечивает выход из кризисной ситуации и появление высшей духовной силы из крайней физической слабости, приносящей себя в жертву. Тайна добровольной жертвы Бориса и Глеба именно в этом (недаром так настойчиво возникает в этих случаях тема «подражания», соотнесения себя с высшим образцом, с первожертвой), в этом же сила и благодатность этой жертвы, открывающей путь к святости.
